Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

В центре «икарус», как обычно, осадила заждавшаяся толпа и ринулась на приступ и без того битком набитого салона.

— Продвигайтесь вперед! — кричали с задней площадки. — Становитесь плотней, в елочку!

— В сосенку! — весело подхватывали повиснувшие в дверях. — В селедочку! В бочечку!..

Автобус, похоже, трещал по всем швам.

— Давай паняй! — шумел какой-то доморощенный остряк. — Я уже влаз!

«Икарус» наконец тронулся, потом шофер резко тормознул, подождал, пока захлопнутся двери.

В черном стекле окна поплыли уличные огоньки. На выбоинах под автобусом что-то постукивало, и казалось, что в следующую минуту он остановится и водитель объявит о поломке.

Устроившись в кресле, Белов, занятый своими мыслями, не сразу обратил внимание на изящную женскую руку, державшуюся за спинку переднего кресла, хотя рука эта находилась у самого лица его. Повыше запястья у часиков висела на ремешке небольшая сумочка из черной замши. В салоне стоял гуд, разноголосый говорок — вечерний пассажир был, как всегда, веселый и общительный.

Через несколько остановок в автобусе стало несколько просторнее. Рука с замшевой сумочкой по-прежнему лежала на никелированном поручне кресла. Ну и чудесно, решил Белов, можно ведь развлекаться, разглядывая даже спичечный коробок! Итак, кому принадлежит эта рука? Нет, Сергей не станет смотреть, кто это стоит позади него. Во-первых, это неприлично — задирать голову и глядеть в упор, а во-вторых, обладательница руки может оказаться вовсе не такой, какой он себе ее уже представляет, и будет жаль, если его постигнет разочарование. Если судить по руке — это молодая прелестная особа с тонкими чертами лица… Прекрасная незнакомка. И под ресницами у нее — черная бархатная ночь, такая же, как за окном, бездонная, как пропасть, что пугает и манит, и на губах — невысказанные слова, которые она скажет кому-то, кого Белов никогда, возможно, не встречал и не встретит, матери, брату или любимому… Кто же она?

Белов постепенно увлекся игрой, дал простор фантазии. Усталый, выжатый как лимон, он сидел размягченный, блаженный какой-то, не отрывая взгляда от чужой женской руки. Похоже, он видел, как пульсировала голубая жилка, ощущал едва внятный запах духов, а может, это и не духи были вовсе, а запах женщины, чистый и свежий, и он улавливал его даже не обонянием, а существом своим, внутренним чутьем, как в весеннюю пору, когда, кажется, все молодые женщины пахнут взбухшими березовыми почками. И чем дольше изучал он эту руку, тем больше одолевало его желание взглянуть, кто же она, эта незнакомка.

И он таки не удержался, скосил взгляд в черное окно в надежде увидеть на стекле отражение той, что стояла за его спиной. Но, увы, там было столько лиц, что разобрать что-либо оказалось невозможно. Да и к тому же мешала соседка справа, сидевшая у окна, крупнотелая молодуха со взбитой прической, напоминавшей небольшую, аккуратно сложенную копну. Ну и ладно, так даже лучше. А то, гляди, разочаруется, и будет досадно, если его обманет воображение. Любопытно, подозревает ли кто-нибудь из пассажиров, чем он, инженер-конструктор Белов, занят? Может, уже замечено, что он пялится на эту женскую ручку? А почему он не волен рассматривать ее, любоваться изяществом, законченностью и красотой линий, тем более что видишь ты изо дня в день одни чертежи, узлы, шестеренки и снова чертежи? Наверное, в этом его разглядывании есть что-то чуточку неприличное, воровское даже, постыдное, а почему — непонятно. Гипсовым слепком или картиной можно любоваться, а живой натурой, оказывается, нельзя — не дозволено нормами вежливости. А какая разница? Почему никто не одернул тех патлатых жеребчиков, что похабно ржали у выставленной в витрине киоска репродукции «Спящей Венеры» Джорджоне? Тогда, помнится, было воскресенье, таял снег, была грязь и капель, и у входа на центральный рынок среди толчеи группа длинногривых пошляков вслух цинично смаковала картину, издевалась над обнаженной, беззащитной в своей наготе богиней красоты. И все проходили мимо, делая вид, что ничего не замечают. Он подошел и, играя желваками, предложил парням убраться вон. После недолгих препирательств те неохотно разошлись, отпуская язвительные насмешки по адресу целомудренного дяденьки… Вот, гляди же, всплыл в памяти совсем забытый случай. И какая тут связь?

С каждой остановкой автобус понемногу разгружался, однако женская рука все так же держалась за поручень кресла, как и прежде, и Белов сидел, точно пригвожденный к месту, взволнованный, словно загипнотизированный прекрасным видением, и уже не пытался взглянуть на незнакомку, чтоб не разрушить очарования. Он не решался предложить ей сесть — пусть она простит ему невежливость! — потому что боялся спугнуть мгновение. Ему даже казалось, что и она улавливает его состояние и потому умышленно не убирает руки. Вот ведь как получилось: жили порознь два существа, жили на одной планете, в одном и том же городе, жили со своим миром забот, интересов, и жизни их не пересекались ни в чем, а потом однажды оба оказались в одном переполненном автобусе, он увидел ее руку и стал думать об этой женщине, о себе, о прожитом, волноваться и скрывать все это, чтоб не показаться пошлым, и ведь не гадал, когда садился в автобус, что мыслящий центр будет совершать такие странные зигзаги и реминисценции, что припомнится ничем не примечательный весенний день, рынок и выставленная в окне киоска репродукция с возлежащей нагой богиней.

Когда-то еще студентом Белов возвращался в общежитие глубокой ночью. В троллейбусе было пусто, кондукторша ежилась от холода и позевывала. За окном, вот как сейчас, мелькали огни витрин и реклам. В черном стекле, как в зеркале, он видел себя — молодого, в поношенном пальто с поднятым воротником, — видел зримо, отчетливо. Глядел на себя и думал, что пусть проходят годы, пусть пройдет целая вечность, а он запомнит до последней черточки вот это отражение в черном стекле, и эту ночь, и юность свою… И что теперь осталось от всего этого? Только пустой холодный троллейбус, сонная кондукторша, ночь за окном и чья-то расплывчатая, размытая временем фигура с поднятым воротником пальто, отраженная на стекле. Запомнит ли он теперь вот этот прекрасный миг — эту прелестную женскую руку с часиками на простеньком браслете и замшевой сумочкой? Или останется в его памяти лишь набитый людьми поздний автобус и вот этот морщинистый, словно в порезах, затылок впереди сидящего старика и его мятое, будто изжеванное ухо в белесом пушке волос? Ах, жизнь, как быстротечна ты, и не задержать, не остановить даже короткого мига в бешеном беге дней твоих!

И вдруг он обнаружил, что руки нет. Она исчезла незаметно. Белов даже растерялся. Ему не приходило в голову, что руку можно просто убрать, что незнакомка может просто выйти.