Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

Дед Михалко с любопытством наблюдает, как Олег носится с покрывалом по двору, как развешивает на зачехленных «Жигулях» и щелкает затвором фотокамеры.

— Дядьку, а это пойдет? — Сережка с надеждой во взгляде показывает железки и жестянки, добытые из кучи железного лома, что за хатой. — Чтоб дырки забить железом, тогда мыши не прогрызут. Там еще есть!

— Молодец, все сгодится! — подхваливает его Виктор, прикидывая, куда и как, собственно, вбивать гвозди, если весь низ сундука насквозь трухлявый.

Окончив ревизию дедова имущества, Марина начинает хлопотать в сенях у газовой плиты, — скоро обед, а у нее еще ничего не сготовлено. Виктор с малышней возятся у скрыни — примеряют планки, пилят, стучат молотком, и дед Михалко удовлетворенно хмыкает, видя, с каким усердием стараются ребята. Поначалу он и сам норовил помогать, да потом понял, что только мешает.

Временами в саду гулко падали яблоки — стукались о ветки, тяжко бухали в траву. На подоконнике, забытый Олегом, мурлыкал транзистор. В бездонной небесной выси, набиравшей ближе к полудню белесоватый оттенок, стороной потянул реактивный, оставив длинный, вспухающий след.

— Готово! — наконец заключил Виктор, осматривая сундук. — Сто лет теперь ему еще стоять! А пока пусть просушится, проветрится.

И скрыня остается одна посреди двора.

Дед Михалко присаживается под орехом на доски. Скоро подъедет Петро, оставит на улице трактор с угрожающе задранными кверху штырями стогометателя, похожего на чудище с длинными руками, и, пока сын будет обедать, Сережка с Алешкой будут блаженствовать в кабине, трогать рычаги и гудеть на все лады. Ишь до чего додумались — солому и ту машиной складывать. Раньше-то все руками. Оттого и дрожат они теперь, сколько переделано ими всего! И пахали, и сеяли, и жали, и косили, и молотили, — все ими делалось. А сейчас дед совсем оплошал, никуда уж не годится. Охо-хо-хо!..

Глядя на сундук, обновленный заплатами, дед Михалко вспоминает прежние времена, жену и детей (было семеро, а остались лишь Марина да Петро, одни поумирали, других война забрала)… Слава богу, что хоть двор не опустел. Не зря, значит, все, не зря вроде, выходит, и век прожил. Даст бог, и у Петра с невесткой наладится, тогда и вовсе славно будет. Вот только поговорить не с кем: какой с глухим разговор? А так бы оно и ничего…

Деда клонит в сон, все ниже опускается седая голова. Выбеленные временем, в пятнах и вздувшихся венах руки покоятся на коленях, сложенные пригоршней, и загрубелые, с крепкими ногтями пальцы чуть шевелятся, подрагивают, будто видят далекие тревожные сны.

— Ты говоришь — просто… — рассуждал Алтухов, палицей подвигая в затухающий костерок обугленные прутья. — Спьяну, сдуру — оно конечно. Хотя и это не укладывается. Подумать только: когда-то родился он совсем крохотным… Отец на радостях готов был всех нянек-сестер в роддоме целовать. Да что там нянек — весь мир готов обнимать! А потом надо было вырастить: детсадик, школа, экзамены всякие, заботы, тревоги… Это долгие годы труда, переживаний. И затем подходит какой-то кретин и в мгновение ока обрывает все это.

— Вот-вот, — подхватил Яхно. — Поражает простота. Физическая простота акта: подошел и пырнул. Ну как вроде по уху съездил!

— О чем разговор? — спросил подошедший к костру Никифоров.

— Ну что там? — осведомился Яхно о донках, заброшенных еще с вечера.

— Пока глухо. — Никифоров сел на разостланную у огня фуфайку, положил фонарик. — Это уже под утро брать должен. Если вообще брать будет: небо что-то затянуло, куда и звезды девались… Так о чем разговор-то?

— Да вот, — Алтухов кивнул на Яхно, — рассказывает, как у него под окнами студента убили.

— Это про того боксера, что ли? Как же это было-то?

— Ну как? Тот, ну студент, сидел с девчонкой у подъезда. Их трое подошло. Еще светло было, люди кругом. Подошли, а один его ножом, когда тот встал. Тот повис на нем, а он его еще и еще… Девчонка закричала. Ну, потом приехала милиция, «Скорая». Лужи крови… Я всю ночь не спал.

— Нашли его?

— Через два дня. Пацан еще. Лет семнадцати. Но уже сидел за что-то. Они, говорят, даже знакомы не были. Перед этим он, ну студент этот, якобы тому замечание сделал, что, мол, развязно себя ведет. У магазина, что ли. В общем, где-то за полчаса перед этим они свиделись, И вот… Чепуха какая-то!

Ночь была теплой, безросной. В редком соснячке, тянувшемся вдоль берега ставка, тыркали сверчки. Смутно белел «Москвич», приткнувшийся у кустов. Молчала вода в темноте, и лишь изредка по ней неведомо отчего то там, то здесь проходила светлая струя и тут же гасла. Ни всплеска, ни шороха.

— Спать будем? — спросил Яхно, зевнув с хрустом.

— Какой там спать — скоро светать начнет! — отозвался Никифоров и осветил фонариком часы на руке. — Три. Да в такую ночь дрыхнуть разве можно? Погляди кругом: тишь, благодать божья. В кои-то годы вытащил его на рыбалку, а он — на тебе! Рыбак… Евгений Иванович, что нахохлился, как воробей в ненастье?

— Да нейдет из головы эта история, — очнулся Алтухов, задумчиво глядевший на слабый огонек костра. — Хочу понять и не могу. Нас с вами, бывших фронтовиков…

— Ну хватил! — засмеялся Никифоров. — Нашел что сравнивать: божий дар с яичницей!

— Нет, ты погоди, — заупрямился Алтухов. — Война тоже ведь убийство. В какие бы мы одежды ни рядили ее — суть та же, верно?

— Физиологическая, — уточнил Никифоров. — Или какая-то там еще. Формальная, словом. Но не общечеловеческая, не гражданственная.

— Кто-то едет… — сказал вдруг Яхно.

По ту сторону ставка из-за горы брызнул в темноту свет фар, затем погодя вылупились два светящихся шара: машина катилась по дороге, затем свернула, осторожно пошла по косогору и стала накренясь. Свет погас, хлопнула дверца.

— В самый раз, — оценил Никифоров. — На той неделе в эту пору я уже двух вынул. А нынче что-то не того. Дождь, видно, будет.

— Хотите, ребята, поведаю вам об одном случае, — предложил Алтухов. — Давнем. Но имеющем отношение к нашему разговору.

— Валяй, Женя, — одобрил Никифоров, доставая сигарету. — Слушаем.

— Было это на Северном Кавказе в сорок третьем, — начал Алтухов. — Я тогда еще, можно сказать, сосунком был. Шестнадцать лет, допризывник. Правда, пришлось уже хлебнуть… Это сейчас шестнадцатилетние инфантильные какие-то, беспомощные в житейском плане, а тогда, в войну… Ну, сами знаете. На Кавказ мы эвакуировались вместе с семьей хозяина, у которого снимали квартиру. Отец, понятно, в действующей армии, терять нам нечего, распродались кое-как. Ну мы — мать и нас двое лоботрясов — и подались за компанию. Сама мать, конечно, не отважилась бы. Словом, оказались мы в одной станице. Казаки, кубанки, горы, черкесы — все необычно. Хлеб из кукурузы, чурек называется… А где-то через три или четыре месяца — в августе так — и немцы следом за нами. Настигли-таки! Продержались они недолго. Туранули их с перевала так, что драпали, оправиться некогда было. Крепко всыпали! Ну а полицаи — кто ушел с немцами, а кто в горы, в леса. Там такие места, что черта с два оттуда выкуришь. Сто лет можно жить, и никто не достанет.