Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— Достанет! Советская власть везде достанет! — заметил Никифоров.

— Вообще да. Но в то время — война, фронт… Кто ими будет заниматься! Вот и организовали в станице истребительный батальон по ликвидации этих недобитков. В основном из допризывников. Помню, дали винтовку, французскую — как она там оказалась, ума не приложу! — ствол дли-инный, тяжелая. И еще — «коня гнедого с черкесским новеньким седлом». Это так в песне поется. Чтоб не затягивать преамбулу…

— Вот-вот, — подхватил Никифоров. — Давай с середины.

— Однажды под вечер является к нам в штаб капитан Карпенко, начальник районного энкавэдэ. Вообще он в станице и дневал и ночевал, потому что она на особом положении в районе была: за ней до самого хребта ни одного населенного пункта. Ну а мы как раз собирались в ночное дежурство. Построили нас во дворе, как обычно, а тут выходит и капитан. Молодой еще, лет тридцати. Суховатый такой, хлесткий. Но, видим, устал, мятый будто. Работы у него, конечно, по горло: там сырзавод разграбили, там командировочного убили… Полицаи все свирепствовали. Вышел к нам капитан и стал речуху толкать, как теперь говорят. «Есть сведения, — говорит, — что некоторые из вас оставляют посты, идут на посиделки, на вечеринки всякие. Оно, — говорит, — сидеть на лавке и девку лапать куда приятнее, нежели службу караульную нести. Пока вы, мол, у девчат пазухи проверяете, все ли там на месте, по станице пешком расхаживают полицаи…» Ну у братвы — рот до ушей. Разнос разносом, а если начальство в тонкости понимает ситуацию, это уже приятно, что там ни говори. Капитан видит — морды довольные, и сразу улыбочку вон и пошел чихвостить. Говорит и все время нет-нет да в мою сторону и поглядывает. Что такое, думаю? Вроде по посиделкам не шляюсь (дурак в этом деле был). Ну, иной раз на дежурстве, бывало, стрельнешь из винтовки. Стоишь, стоишь — спать хочется, аж глаза слипаются. Ночь, никого. Река шумит на перекатах. Возьмешь и пульнешь со скуки. Чтоб воинский дух в себе поддержать, сон отогнать. Да оно, признаться, очень уж интересно было, как трассирующая летит в темноте. Словом, пацаны. И самое обидное, что сколько ни дежурил — ни одного полицая и в глаза не видел. Может, они и попадались, так откуда мне, эвакуированному, неместному то есть, известно, полицай он или нет? Я в лицо одного Рыбалко только и знал, и то потому, что жили по соседству, через дорогу. Посматривает на меня капитан — я на правом фланге стоял, рослый был, — а я в догадках теряюсь… Ну, распустили строй, подзывает меня. Фамилию спросил, откуда, мол.. Повел меня в караулку — и к начхозу: «Выдай ему четыре обоймы. Со мной пойдет». А куда и зачем — по дороге, мол, объяснит мне. Ага, думаю, вот оно что: в дело берет! А получилось в тот вечер так, что никого из актива в штабе не оказалось. Жарков — был у нас такой отчаюга, фронтовик, по инвалидности вышел — так тот, помнится, на Преграднинский тракт подался: там неподалеку от кошар двух командировочных обстреляли. А Пашка… Вот уж и фамилию позабыл… Ну да ладно, потом вспомню. Этот за Рыбалко уже с неделю охотился. «Рыбалил», как у нас говорили. Ну, в засаде сидел. Словом, выбор пал на меня: за неимением гербовой… С самим Карпенко на боевую операцию — это что-нибудь да значило!

Вышли мы из штаба, уже когда стемнело. В мае это, должно, было или в июне, акация, помню, в переулке цвела. Свернули на широкую улицу — длиннющую, через всю станицу тянется. И тут капитан мне и объясняет, что идем брать полицая, который из лесу домой должен заявиться. На свидание с семьей. «Ясно?» — спрашивает. «Ясно», — говорю. Будто всю жизнь только тем и занимался, что ловил полицаев. Ясно-то ясно, маракую про себя, а как это — брать? Что я должен делать, где стоять и вообще какой план самой операции? Уж очень будничным и кратким показалось мне разъяснение. Прежде мне не приходилось быть в подобных переделках, и я, знаете, немного растерялся. И почему, думаю, капитан, так присматривался ко мне? Может, маракую, припомнил, как я помог ему распутать одно дело? А было это так…

— Ты не отвлекайся, — напомнил Никифоров. — Давай по существу.

— Не перебивай, — вступился Яхно. — Пусть рассказывает. Куда спешить-то?

— Непонятно будет… — оправдывался Алтухов.

— Ну, валяй дальше, давай.

— Как-то весной — я тогда еще не был в истребительном — сижу я дома и вижу из окна, как к Рыбалко подкатила телега. Вижу, спрыгнул с нее Карпенко — его у нас в станице все знали — и, значит, в калитку. С портфелем. Желтый такой, объемистый. Кожаный. А через какое-то там время, гляжу, направляется к нам. Короче, никого из старших у нас в доме не оказалось, и я был приглашен как свидетель, как понятой. Ну, захожу в горницу. Сел на табуретку, жду, что же дальше. А капитан походил по комнате… Все так к вещам присматривается, прицеливается. Спрашивает у хозяйки, где, мол, муж, когда в последний раз виделись… Потом попросил у нее документы. Ну, та открыла сундук — огромный, железными полосами окованный, с картинками на крышке — и стала рыться в нем. Неохотно так. Порылась и положила на стол потрепанную обложку, начиненную бумажками всякими — квитанции там и прочее. Я еще успел заметить надпись на обложке: «Наша Родина». Учебник, кажется, такой был. Поразило меня тогда: «Наша Родина» — и предатель, оборотень. Ну, капитан покопался в тех бумажках и отложил синий временный паспорт и фотокарточку хозяина. «Больше никаких документов нет?» — спрашивает. Полистал паспорт, посмотрел карточку. Долго смотрел. И пальцем так по ней слегка пощелкал, точно оживить хотел лицо хозяина, бровастого, усатого казачины. Потом записал мою фамилию на листке, вложил туда паспорт и фотографию. «Это я возьму с собой», — говорит. Хозяйка плечами обиженно пожимает: «Берите…» Что, мол, тут поделаешь? Капитан оправил гимнастерку под ремнем и опять по горнице туда-сюда. Высматривает. Ищет что-то. «Давайте, — говорит, — хозяйка, еще разок посмотрим, что там у вас в скрыне». Ну, та снова полезла в сундук, стала перекладывать вещи, а капитан сзади нее стоит и через плечо в сундук заглядывает. «А ну-ка, — говорит, — переверните эту шапочку. Подайте-ка ее сюда». Вижу, хозяйка вынула шапочку, красную, в пухе вывалянную. Встряхнула и подала. «Откуда она у вас?» — спрашивает капитан. А я как увидел эту шапочку — так и обмер весь, оцепенел будто. Узнал… Милкина это шапочка, Сашкиной сестренки. Ну, был у меня друг. Ну как друг? Тоже из эвакуированных, из Ростова. В станице мы уже подружились. Оба заядлыми книгочеями были. На базу иной раз в карты поигрывали. Это еще до немцев. А как те пришли, что-то не появляется мой Сашка. Однажды утром иду мимо комендатуры — Сашка и его мать двор подметают. На руках желтые повязки и надпись: «Юде». Слышал, как немцы с евреями обращаются, но вот так увидеть… Стою, потрясенный, а Сашка отвернулся, будто не узнал меня… В общем, всех евреев в станице немцы взяли на учет и обязали выполнять самую грязную работу: чистить конюшни, сортиры, подметать улицы. А потом разнесся слух: все шестьдесят семейств вывезены за станицу и расстреляны. Женщины, дети — все. Оставшееся имущество, барахло полицаи поделили между собой. Я по молодости не верил, хотя Сашку больше не встречал. Не верил, что можно ни за что расстрелять Милку — толстенькая такая, пухленькая девчушка с косой, что можно убить ее мать — я даже не знал, как ее зовут, — женщину добрую и совершенно непрактичную, до смешного непрактичную в житейских вопросах. Наконец, Сашку. За что? Ну, не вам это объяснять. Словом, в смерть их я не поверил. Молодость в это не верит. Не поверил даже и тогда, когда пришли наши и были раскопаны останки расстрелянных: как же так — был человек и вдруг нет его?! А вот как ту шапочку Милкину увидел в руках хозяйки… Одним словом, шапочку я опознал, и потянулась ниточка: в тот же день в сарае откопали два мешка с награбленным добром: бостоновые отрезы, ношеные кофточки, белье…