Фёдор Непоменко - Во всей своей полынной горечи

— Я говорю? — изумился Яхно. — Я говорю, что меня тоже поражает, как это — подойти и так запросто!..

— Погляжу пойду… — сказал Никифоров и встал.

Фонарик он не взял: уже светало.

Вечером, возвращаясь с поля, Прокоп случайно наткнулся на Черта возле пустыря, отведенного под застройки колхозникам. Он, наверное, прошел бы мимо, да помог Ангел: шагах в двадцати от тропки стал как вкопанный, глухо зарычал, ощерив пасть, шерсть на загривке встопорщилась. Прокоп, недоумевая, подошел и увидел Черта. В застекленевшем глазу ползали золотисто-зеленые мухи, и в этом бесчувствии к назойливым тварям было что-то неестественное и страшное своей необратимостью. Он лежал в неглубокой старой борозде, мертво оскалив желтые клыки. Чуяло сердце собачника, еще со вчерашнего дня чуяло, что не зря умный Черт неожиданно пропал. Чуяло — и вот оно…

Прокоп перевернул окоченевший труп, растревожив мушиный рой, и невольно поморщился. Шерсть на боку успела слежаться, шея была разворочена, зияла большая рваная рана — хоть шапкой затыкай. Стреляли, значит, с близкого расстояния, почти в упор — весь заряд лег кучно. Порешили-таки пса, сволочи. Такого пса!

Выпрямился Прокоп. Все еще не верил в то, что произошло. Знакомой теплой волной где-то в груди уже плескался гнев, рос, ширился, захлестывая дыхание, и грудь точно разбухала. Даже кончики пальцев, казалось, налились саднящей болью и занемели. Он оглянулся вокруг, помутневшим взглядом искал хоть какой-нибудь намек в близлежащих усадьбах: кто?!

К пустырю примыкали огороды и сады, такие тихие и мирные в этот августовский вечер. Внизу, у речки, на высоких осокорях галдели на ночь грачи, поодаль у недавно поставленной клети — остова будущей хаты — возились Тарас Янчук с сыном Миколой. Молодой сидел верхом на углу клети и взмахивал топором, звук удара долетал с опозданием, и потому чудилось, будто парень рубит воздух и что это он отзывается: гук! гук!

И прежде, случалось, Прокоп не однажды замечал, что Черта пытались извести. Бывало, захиреет: станет вялым, не ест, не пьет — верный знак, что уже угостили. Неугодной собаке обычно подбрасывали кусок хлеба с воткнутой иглой, и дело с концом. Поди поищи, отчего подохла! Неизвестно, сколько таких приманок проглотил Черт, да все как-то обходилось: переболеет неделю-вторую, и, глядишь, как ни в чем не бывало! Теперь решили из ружья, наверняка чтоб. Почему Черт не впился в глотку тому, кто целился в него? Ведь так просто он не дал бы себя пристрелить. Крови на земле почти нет. Стало быть, стреляли где-то в другом месте, а сюда приволокли? «Боялись все-таки!..» — шевельнулось злорадное. Ага, вот, кажись, и след…

Прокоп пошел по нему и вернулся, потому что след терялся в бурьянах. Позвал Ангела. Рыжий, поджарый от постоянного голода пес вьюном вился, но подходить ближе к трупу боялся, щерил пасть и щетинился, и наконец кончил тем, что отошел в сторону и лег, отчужденный и безразличный. Лишь в собачьих глазах где-то на самом дне стыли грусть и настороженность.

— Трусишь, сволота?! — орал на него Прокоп. — Сюда, ну! Ищи!

Ангел вильнул хвостом и, похоже, изобразил нечто вроде натянутой вежливой улыбки и тут же погас, с понимающим видом направился по следу, что-то вынюхивая или только делая вид, что работает. Вскоре, однако, он стал описывать круги, и Прокоп вновь вернул его на след, нагибался, тыкал в землю пальцем: «Ищи, ну!» Пес лизнул хозяина в щеку, завертелся, заюлил, давая понять, что от него требуют невозможного. Ругнувшись, Прокоп в сердцах пнул его ногой. Ангел взвизгнул и, поджав хвост, отскочил подальше.

Было ясно, что след вел к дороге. Стреляли, наверное, там. Где-то там. Но кто?

Прокоп достал мятую желтую пачку, в которой махорки оставалось на две-три самокрутки, и от замусоленной газетки, сложенной гармошкой, оторвал лоскуток.

— Та-ак… — сказал вслух. — Убили, значит.

Сказал, будто подвел черту.

Он не помнит в точности, когда и с чего это началось — ощущение собственной малости и ненужности, полоса сплошных невезений, постоянное предчувствие неудач и огорчений — злая неизбывная тоска. Не с той ли поры, когда Петька, сын, отвел на колхозный двор Гнедка? Или раньше — с того памятного заседания правления, когда Ковтун, новый председатель, после стычки в кабинете вынес на обсуждение вопрос об отстранении? Прокоп тогда явился на правление пьяный вдрызг и сам все испортил. Иной бы на его месте покаялся, и все наладилось бы, ну отделался бы на худой конец нахлобучкой. А он заартачился, стал доказывать свое, внушил себе, что колхоз без него просто немыслим. Не оттуда ли пошла вся эта скверная карусель? Или годы берут свое? Время течет, как песок сквозь пальцы: сколько ни сжимай его в кулаке — все равно сыплется тонкой струйкой, ты слышишь, как уходят, а удержать не в силах. Так и время. Мир человеческих отношений, казавшийся до поры до времени простым и понятным, все чаще стал преподносить неожиданности, и происходило это, должно, оттого, что пропала у Прокопа былая уверенность в себе, не было в нем прежней непоколебимой убежденности в том, что постиг он в людях, в их взаимоотношениях и связях всю подноготную. Ведь прежде он мог ткнуть пальцем в любую хату и сказать, чем там дышат, чем живут. Оказывается, с годами жизнь не упрощается, даже совсем наоборот: чем больше живешь, тем больше появляется загадок и всяких сомнений. А раньше их не было. То есть, может, они и имелись, да недосуг было ими заниматься. Чувствовал в себе твердость, будто ты весь из кремня, и вроде был стержень у человека, вера какая-то была, а теперь стержень тот точно вынули, и ты обмяк, опустился, зачах. Какая вера — сейчас уже не вспомнишь толком и не поймешь. Но была, это точно. Или, может, просто силу в себе чувствовал, власть какую-то, хотя и маленькую, но имел? И то, что он видел сейчас в заглохшей борозде труп своего любимого пса, было не обычным продолжением вереницы неудач. Это было свидетельство того, что нашелся кто-то такой, кто духом был, должно, тверже Прокопа, раз не побоялся вскинуть дробовик.

— Та-ак… Значит, убили, гады.

Прокоп стоял, курил и за то время, пока курил, успел перебрать в памяти всех врагов своих, врагов давних и свежих, терялся в догадках, припоминая односельчан, у которых имелись ружья. Попробуй теперь сообрази! Если раньше на всю Сычевку было два-три ствола, то теперь охотников расплодилось столько, что хоть пруд пруди! Конечно, надо искать в первую очередь среди тех, кто живет поблизости. Шесть дворов граничат с пустырем, и только в одном из них ружье — у кузнеца Оксента: бельгийскую «двадцатку» он привез еще с войны и держал как память о тех днях. Нет, Оксент был вне подозрений, хотя с его сыном Андреем был когда-то у Прокопа серьезный спор. Прокоп не мог подозревать старого кузнеца, потому что, во-первых, был тот нрава смирного и никакой злобы на Прокопа вроде не держал, а во-вторых, у него не было патронов — это Прокоп знал достоверно. Стало быть, стрелял, пожалуй, кто-то из охотников, возвращаясь поздним вечером с полевых озер. Туда ходят многие, считай, со всего села — угадай, который из них убил! Но зачем, спрашивается, прохожему понадобилось бы оттаскивать собаку в бурьян? С какой стати? Нет, тут что-то не так… В этих шести хатах не могут не знать, кто убил Черта. Какой же хозяин, будучи: дома, не полюбопытствует, кто возле двора его палит из ружья и зачем? Ведь не могли же волочить Черта с дальней улицы с тем только, чтоб бросить именно здесь, на пустыре! Так кто же?..