Владимир Монастырев - Ходи прямо, хлопец

И пришло все-таки письмо от Ильи Ивановича Метнева. Было оно адресовано адвокату, но в конце Метнев писал, что, если товарищ Петров найдет нужным, пусть использует его, как свидетельское показание, на этот случай Илья Иванович нотариально заверил свою подпись.

Сделав выписки для защитительной речи, Андрей Аверьянович попросил суд приобщить письмо Метнева к делу. Оно, письмо это, стало последним звеном в цепи доказательств, которыми Андрей Аверьяиович собирался оперировать. Теперь мог он утверждать, что Клавдия и говоря о случившемся два месяца назад, и рассказывая о событиях двадцатилетней давности, не фантазировала, не пыталась выгородить себя. Более того, и на том следствии, которое велось двадцать лет назад, и сейчас была к себе одинаково беспощадна, скорее оговаривала, чем оправдывалась.

С этого и начал Андрей Аверьянович свою защитительную речь.

— Мы имеем дело с характером незаурядным, — говорил он, — с характером, который надо понять, чтобы судить о поступках, им продиктованных. Мне могут возразить: закон один — для холериков и флегматиков, для людей замкнутых и открытых, скупых и щедрых. Но тот же закон требует от нас тщательно разобраться в мотивах преступления, а здесь без анализа характера подсудимого не обойтись…

— Двадцать лет назад, — продолжал Андрей Аверьянович, — Клавдию Баранову судили за неосторожный выстрел в своего командира. Трибунал вынес суровый приговор. Нельзя сказать, что на том суде вовсе не обратили внимания на то обстоятельство, что Баранова и Метнев были близки. Обратили. Но ведь они были не просто близки, фактически это были муж и жена, и подполковник Метнев заявил об этом законной супруге, когда она приехала к нему. И отослал ее, а Клавдию Баранову оставил, и взяла в руки пистолет она не потому, что он ее соблазнил и покинул, вовсе нет… Позволю себе привести некоторые места из письма Ильи Ивановича Метнева, которое он прислал в ответ на мою просьбу приехать и выступить свидетелем по делу Барановой.

«…Не могу судить, насколько она виновата сегодня, — пишет товарищ Метнев, — но за то, что случилось двадцать лет назад, винить ее не могу. Я не имел возможности выступить тогда на суде, а если бы имел, сказал бы, что вина моя. Клавдия Баранова принадлежит к числу тех людей, которые всегда, при любых обстоятельствах, восстают против несправедливости — и в большом, и в малом. Дерутся, не думая о себе и о том, чем та драка кончится. Уж я-то ее знал, но в острую минуту оказался не на высоте. Двадцать лет об этом думаю, оправдания себе не нахожу…»

— Да, — говорил Андрей Аверьянович, — Илья Иванович Метнев хорошо знал Баранову. Но и мы, выслушав ее саму, свидетелей, которые помогли нам воссоздать ее жизнь, тоже знаем ее теперь неплохо. И тоже можем сказать, что это человек, которой не может пройти мимо несправедливости, мимо подлости, перетерпеть, перемолчать, то есть человек настоящий, с теми драгоценными качествами, какие воспитывало, воспитывает и будет впредь воспитывать Советское государство у своих граждан. Тем более прискорбно видеть такого человека на скамье подсудимых… Однако вернемся к нашему конкретному случаю. Что сказал Барановой бухгалтер Шумейко во время их последней встречи? Он утверждает — ничего особенного не говорил. Не отрицает — спросил, правда ли, что подала она заявление об уходе. Но не может вспомнить, как иронически назвал ее «недотрогой» и сказал, что не пришлось ей бы увольняться, будь она с ним, Павлом Григорьевичем Шумейко, «помягче». Свидетелей этого разговора нет. Подсудимая за все время разбирательства ни разу не дала нам повода усомниться в ее искренности и правдивости, можно бы один раз поверить ей на слово. Но даже если и поверим, окажется вроде бы слишком незначительным повод для того, чтобы так вскипеть и взорваться, как взорвалась Баранова… Да, окажется незначительным, если изолировать этот последний разговор Шумейко и Клавдии Барановой от того, что происходило на протяжении многих месяцев в конторе строительно-монтажного управления. Но мы не имеем права рассматривать факты изолированно; только в цепи событий, в связи они открываются в истинном свете.

Что же происходило в конторе, где работала Баранова?

А там шла неравная длительная борьба. Шумейко, Тертышная, Ветохина активно не приняли Баранову, невзлюбили. Моя обязанность отстаивать права Барановой, защищать ее. Я считаю необходимым делать это, не затушевывая и не скрывая того, что моя подзащитная вовсе не ангел. Характер Барановой не легкий, она крута, несдержанна и нередко сама давала повод для обострения отношений с сослуживцами. С ней было трудно. Допускаю, что она вызывала раздражение и неприязнь. Но это не оправдывает той травли Барановой, которую разрешали себе ее недоброжелатели. Они приклеили ей кличку «лагерница», восстанавливали против нее начальника строительного управления способами, скажем мягко, неблаговидными, наконец, подделали подпись Барановой в ведомости, чтобы выставить мошенницей. Трудно ей было. И унизительно — оправдываться, доказывать, что не совершала подлостей, ей приписываемых, что не виновата в том, в чем ее обвиняют. И она срывалась, говорила резкости, а однажды в коридоре потрясла Лидию Михайловну Ветохину за кофточку. Отпустим ей этот грех? Нет, не отпустим, но постараемся понять, почему она грех этот взяла на душу… Обвинитель в своей речи сказал: самая тяжкая вина подсудимой в том, дескать, что она противопоставила себя коллективу. Да, противопоставить себя коллективу — это и вина, и беда для любого советского человека, тут я полностью согласен с обвинителем. Только вот что надо уточнить: люди, идущие на подлог, действующие теми способами, какие позволяли себе Шумейко, Тертышная, Ветохина, едва ли имеют право называться коллективом, тут уместнее другое название…

— Если мы будем все это иметь в виду, — продолжал Андрей Аверьянович, — то не покажется такой неожиданной и необъяснимой реакция Барановой на издевательский тон бухгалтера Шумейко во время той последней, скажем, роковой для обоих встречи… И еще я хочу обратить внимание на одно обстоятельство. В тот день Клавдия Баранова была в гараже автопарка, и шоферы, узнавшие, что это день ее рождения, устроили Барановой трогательную встречу, преподнесли подарки. Поначалу трудно складывались у диспетчера Барановой отношения с шоферами, с тем же Карасиковым, который выступал здесь свидетелем. Но потом Баранова сумела завоевать доверие и авторитет у рабочих, ей с ними легко работалось, и они ее, что опять-таки видно из свидетельских показаний, уважали — за честность, прямоту и открытость, за готовность по-человечески помочь в трудную минуту, то есть за те качества, которые у ее конторских сослуживцев вызывали неприязнь и даже ненависть. Можете себе представить, как это неожиданное чествование в гараже растрогало Баранову и потрясло. И подумала она, не могла не подумать о том, что из-за нескольких недобросовестных, озлобленных против нее людей, она должна уйти от этого большого, доброго, в данном случае именно коллектива, должна бросить работу, которую научилась делать хорошо (а работала она хорошо, никто из свидетелей этого не отрицал). В общем, горько ей было и обидно, и уж никак не хотела она встречаться в тот час с человеком, который был одним из виновников и причин ее болей и унижений… Как видите, были у Барановой достаточно веские основания для того, чтобы от слов Шумейко взволноваться — и очень сильно. И если измерять случившееся мерой истинной справедливости, то надо признать, что этот злополучный выстрел был спровоцирован бухгалтером Шумейко и его сообщниками по травле Клавдии Барановой.