Владимир Мирнев - На маленькой планете

«Что я делаю? — спросил себя Аверинов и торопливо вышел из вокзала, направляясь домой. — Что я делаю? Ведь я видел, что урна чиста, а сказал глупость».

Ольга, жена Аверинова, напевая какую-то мелодию, примеряла новое платье перед зеркалом в спальне.

— Это ты, Пестик? — так звала она своего мужа. Кинула платье на кровать и выбежала в коридор. Несмотря на полноту и годы, Ольга была удивительно подвижной, выглядела очень молодо и до смерти любила поговорить об умных вещах. И во всем старалась находить только смешное. «Все люди прирожденные комики, и они меня смешат», — говорила Ольга Константиновна. Она закончила всего педагогическое училище, но когда открыли детский сад, директором назначили ее, жену начальника станции. Вначале Аверинов этого не хотел, но все же потом остался довольным. «Теперь бы детей нам», — говорил он тогда жене и сильно жалел, что за двадцать лет совместной жизни у них так и не появились дети. «Будут», — отвечала весело Ольга, и Аверинов не понимал, почему ей было весело, почему жена смеялась, когда он серьезно говорил, и был неприятен в это время смех, казалось, что ей, тридцативосьмилетней женщине, вовсе не шел этот смех, эта полнота, эта игра немолодой женщины в девочку, и как ни странно, но в такие минуты он не любил свою жену, мало того, она вызывала в нем какое-то неприятное чувство.

«Пустоцвет», — говорил он про себя, и тут же думал, что зол и несправедлив к жене, и с грустным сожалением вспоминал о своей любви к этой женщине: «Как я ее любил! Время, время. Эх, время. Кто тебя поймет». У жены было чистое, очень белое, красивое лицо, и вся она светилась чистотой, обещанием, — все в ней было привлекательным. От нее исходил легкий запах духов, названия которых она скрывала от мужа, и за столько лет он так и не узнал, что это были за духи. «У женщины должна быть тайна», — говорила она.

— Как, Пестик, дела? — спросила жена и засмеялась, и потянула его за рукав в спальню, затем стала показывать платье, и что-то говорить, и смеяться. — Как платьишко? Оно прямо для меня сшито. Не правда ли? А цвет как идет мне! Я его взяла посмотреть, но куплю. Хорошо ведь, хорошо?

— Хорошо, — сказал Аверинов. Ей действительно шло это открытое платье цвета незрелой вишни, с оборками на груди, с длинными рукавами, чуть-чуть расклешенное книзу и с тонкой золотистой бахромой по клешу. Его жене все шло. Что бы ни надела. Все будто шилось специально для нее.

— Ну? — влюбленно смотрела она на платье. — Я его надену сегодня. Ладно. Я пригласила этого… вот что неуклюжий такой, Захаркина к нам.

— Зачем? — спросил он, хотя отлично знал почему: завтра уезжал в отпуск.

— Он остается за тебя, — сказала она. — Начальником же будет. Походит в начальниках целый месяц, пока ты на юге позагораешь. Нарадуется.

— Он не такой человек. Напрасно ты так думаешь.

— Но ей-богу же, начальником лучше быть, чем подчиненным! — воскликнула досадно Ольга, удивляясь, что ее муж, о котором говорят как об умном, проницательном начальнике, не понимает таких простых, казалось бы, совершенно ясных вещей.

Аверинов прошел в гостиную. Здесь было прохладно и тихо. Он сел возле окна, решая подумать о сыне, о предстоящем отпуске, о жене, чтобы привести свои мысли и чувства в какой-то определенный настрой.

— Глафира Федоровна, кушать! — крикнула Ольга, и Аверинова словно хлестнули по щеке. Он даже вздрогнул. Он никак не мог собраться с мыслями и никак не мог понять, почему вдруг жена стала раздражать его.

— Ольга! — позвал он и, когда она пришла, сказал тихо: — Не смей кричать так. Делай, пожалуйста, все тихо и спокойно.

— Конечно же! — громко ответила Ольга и заторопилась на кухню. Аверинов вспомнил, как однажды пришел в детский сад после работы за ней и совершенно случайно стал невольным свидетелем того, как Ольга ругала воспитательниц. Две пожилые женщины стояли молча перед ней, опустив головы, и она им выговаривала:

«Вам что? Работать надоело? Работать не хочется? Что ж, я так и скажу Петру Алексеевичу. Вы, я думаю, знаете, кто это такой? Вам тогда придется убраться со станции. Я не потерплю бесхозяйственности! Петр Алексеевич этого не потерпит! На вас не напасешься нравственных сил!» На людях Ольга называла его не иначе как Петр Алексеевич, произнося это каким-то чужим, неприятным голосом. Этим самым она старалась внушить к нему уважение со стороны других. Тогда в детском садике ему стало стыдно; он повернулся и торопливо вышел вон. И с тех пор больше не заходил к ней на работу. Аверинов терпеть не мог громких, красивых разговоров. Они его раздражали. И не знал, как и откуда у него появилось это отвращение к крику, к любой дрожащей нотке в голосе, хотя с того времени, как стал начальником станции после смерти Юрзинова, ему приходилось и кричать, и ругаться, и только потом стал замечать, как некрасивы, как безобразны люди в гневе, в неоправданной суете. Он к этому пришел сам. Наверное, это пришло с опытом. «К чему кричать?» — думал впоследствии он, удивляясь, что его безобидная, добрая жена в детском садике, где она — директор, может так гневно, вполне серьезно распекать пожилых нянек, будет сидеть, когда пожилые женщины стоят, может, наконец, грозиться своим мужем. Откуда у нее это? Он не мог понять. Сама она из простой рабочей семьи, закончила педучилище, где ей внушали уважать человека, и вот, пожалуйста. Аверинов тогда же собрался поговорить с ней, но так и не поговорил. Было неловко напоминать о вещах, которые, как ему казалось, жена знает не хуже его. А потом забыл. Он забыл, что тогда в садике узнал жену с другой, неизвестной ему стороны. Припомнились и другие случаи, которые вдруг показали ему, что он совсем не знал своей жены.

Три года назад Аверинова вызвали в область на совещание руководящих работников области. На совещании у него сильно разболелась голова, лицо опухло, и он почувствовал жар. Вместо того чтобы лечь в больницу, как советовали врачи, он с первым поездом уехал домой. Головная боль в поезде не утихла, но температура спала, ему стало легче, а когда в два часа ночи подходил к своему дому, боль совсем прошла. Он осторожно открыл дверь в квартиру, снял пальто, пиджак, посидел, отдыхая, на кухне, вскипятил, не зажигая света, чайник, проглотил несколько таблеток анальгина и запил стаканом горячего чая.

Стало совсем хорошо. Аверинов прошел в спальню. Ольги не было. У него от неожиданности даже пот выступил на спине. Он торопливо обежал все четыре комнаты, все больше и больше удивляясь себе, новому, вдруг нахлынувшему на него чувству растерянности, ревности, бессильной злости… Он ходил по комнатам и удивлялся тому, что не узнает своей квартиры. Квартира была большая, темная, со множеством вещей, с новой мебелью, поблескивающей от просачивающегося в окно жиденького лунного света, и удивлялся, что у него именно вот такая квартира, большая и немая, и чувствуешь в ней себя неловко, словно в чужой.