Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Но! — удивился Матьков, когда Роман ушел. — Работал я конюхом, лесником, бригадиром, а теперь — сторожем! Знаешь, Маруся, любая работа, скажу тебе, такая, что со сложностями. Всякая работа требует, скажу тебе, ума, как будто все просто, а на самом деле очень даже не просто. Вот только как же ты? У него жена?

Вечером в магазине Роман выдал Матькову ружье, показал замки, коридорчик, в котором можно будет прятаться от дождя, кипятить чай, и ушел с Марусей.

Было еще рано. Матьков ходил вокруг большого здания, оглядывался, подозрительно смотрел на прохожих, но никто не собирался обворовывать магазин; где-то за полночь он устал ходить, сел на ящик из-под пива и задумался. Было тихо. Луна пряталась за облака, роняя на землю неяркий свет, но от деревьев и домов падали жиденькие, еле заметные тени, падали и плыли вслед за луной, которая то скрывалась, то снова появлялась. Матьков глядел на луну, и на душе у него стало неспокойно. Мир ночью был зыбок и неверен, и оттого, что вслед за луной то появлялись, то исчезали дома, все казалось нереальным и поэтому вдвое печальным, думалось, что вот, начнись война, и все исчезнет, превратится в пепел, и не будет ни домов, ни деревьев, ни его с ружьем, но по-прежнему будет плыть луна, смотреть сквозь жиденький кисель облаков на землю, и ей будет все равно, что там, внизу, где земля, есть кто или нет; грустно становилось от таких мыслей, от призрачного света, и он начал ходить вокруг магазина, а мысли преследовали его, не давали покоя. Он поругал себя за то, что думает о всякой всячине, зашел в коридорчик, согрел чаю, нашарил под табуреткой мутный, с растопленным сахаром на дне стакан, налил кипятку и заснул.

Матьков проработал недели две. После дежурства подходил к своему дому, садился на лавочку. Глядел на мокрые тополя, липы, забор и чувствовал в себе какое-то беспокойство. «Непорядок в душе у меня, — говорил себе Матьков, — нет порядка в душе, одни расстройства». Торопились на работу люди и не смотрели на него, будто не замечали, а Матькову было обидно, что люди в городе не такие, как у них в Соленых: там еще издали, увидев его, здоровались.

Он знал всех на новой работе, его знали, и, как казалось, все жалели его, узнав, что он был дважды женат и обе жены умерли: особенно удивляло их то, что обе умерли в один и тот же месяц — в мае. У Матькова была нежная душа, он был жалостлив по натуре, и когда рассказывал о женах, самому было так жаль их, что у него блестели глаза от слез. Возможно поэтому, когда он рассказывал о своих наградах, ему не верили и притворно удивлялись:

— Надо же! Смотрите! Восемь орденов! Почти дюжина медалей? Надо же!

Матьков чувствовал всякую фальшь, чувствовал фальшь и в этих восклицаниях, но ничего не мог поделать: не хотелось говорить людям, что они лгут сами себе, если не верят ему. К тому же, видел он, им, охавшим, было все равно, сколько у него орденов и медалей, если они даже не спрашивали, за что его награждали. Он внимательно присматривался к продавцам. Все были как на подбор — высокие, полные. Только одна была худенькой, бледненькой, с вялыми, мягкими чертами. Она понравилась ему. Он расспросил о ней у Романа. Женщина оказалась замужем.

Посидев немного на скамеечке, Матьков направлялся будить Марусю и, заметив под столом бутылки из-под водки, которых накануне не было, волновался:

— Кто это был у нас?

— Кто? Известно кто! Этот типчик приходил.

— Зачем же он к тебе ходит? У него есть жена. Гони его, Маруся. Хочешь, я с ним поговорю? Я ему такое скажу, он поймет. Люди должны понимать — у них же голова с мозгами. Человеку мысли для этого и положены в голову.

— Ну что ты понимаешь, дядя Ваня? Я этого придурка люблю.

— Вот так клюква! — Матьков от неожиданности присел. — У него ж ребенок! Зажми свою боль, Маруся, в кулак. С детьми шутки шутить — с огнем играть. Нехорошо, Маруся. Ребенок все же?

— Ну и что? Думала, ты приедешь, я с ним порву окончательно… Я тебя из-за этого и позвала. Он чего хочет, то со мной и делает. Я понимаю, что плохо. Но не могу я, дядя Ваня, не могу ничего поделать… Господи, какая я несчастная. — Маруся заплакала.

Матьков только сцепил посильнее зубы и ничего не ответил на это.

Днем бродил по городу, все думая, как бы отвадить Романа от Маруси. Возвратился домой, поспал часа два, брался за что-нибудь… Но душа не лежала к тому, что делал. Копал ли в палисадничке перед домом, поливал ли цветы, или мыл полы, все время чувствовал в груди пустоту, грусть и старался понять: отчего это? Почему же люди, одни обманываются, другие обманывают, но что же их связывает, таких разных, таких далеких душою? Что? И он все ходил, и все думал об этом и думал… В его голове словно поселился кто-то маленький, который все время бередил больной нерв. Он никогда не предполагал, что могут люди жить, обманывая друг друга. Это не мог понять Матьков.

В середине августа получил от Екатерины письмо. Небольшое письмецо, но написано оно было страшно большими, корявыми буквами. Сестра писала, что по нему скучают, что на сенокосе она вывихнула ногу, а врач долго не мог вправить, но сейчас нога зажила, и ей, вспомнившей, что его, братца родного, ранили на фронте шесть раз, стыдно стало перед ним.

Вечером Матьков дал почитать письмо Марусе, а сам ушел на работу, все думая, но не о письме, а о Марусе. Он что-то не мог понять, разобраться в ее чувствах.

Оказалось, что в эту ночь дежурить должен напарник, пришлось вернуться. Маруся лежала, читала какую-то книжку с пистолетом во всю обложку.

— Думаешь ехать? — спросила она, не отрываясь от книжки. Матьков не собирался уезжать. Прочитав письмо, пожалел сестру, порадовался, что она похвалила его, но теперь, когда Маруся спросила, понял, что в душе готов был к этому.

— Ногу вывихнула все же, — ответил он. — Не поеду, работу бросать нельзя. Но родная сестра…

— Ногу вправили, — сказала Маруся. — Не уезжай, а то мне так трудно. Сейчас хорошо: приду, а ты дома.

— Да я-то что? — пожал плечами Матьков и тоже лег в постель, хотя было еще рано. Заснул он сразу, а во сне видел сестру. Вывихнутую ногу она держала на весу, скакала по двору на одной здоровой и выкрикивала, глядя на него блестевшими от слез глазами:

— Вот тебе, братец! Вот тебе, братец! Вот тебе, братец!

У Матькова сжималось сердце. Он понимал, что это сон, но все равно в груди было нехорошо. А утром решил написать сестре письмо, он вывел только: «Здравствуйте мои родные и близкие…» Дальше у него не пошло, неожиданно защемило в глазах.

«Потому, — думал он, — не могу писать, спать, а в теле появилась усталость, размеренность, будто всю ночь не спал, а вилами метал стог, что мыслей в голове много, а выбраться им из черепка невозможно. Оттого и голова трещит».