Владимир Мирнев - На маленькой планете

В Соленых все же Матьков уехал так же, как и сюда, на попутке.

«Ну все, ну все, — говорил он себе, — теперь все, начисто уехал. Вот только Марусю жалко. Как ее жалко. Но я ей письмо напишу, я его разоблачу. Нет, я еще приеду. Я вот только Катерине подмогну, а потом и приеду. Он у меня еще попляшет, он у меня попрыгает. Я так Марусю не оставлю. Нет, нет, я его на чистую воду выведу…»

В деревне Матьков завернул сначала к магазину, все еще думая о Марусе. Стало так жаль ее, что хоть сейчас садись на попутку и правь к ней, чтобы сказать, что она у него хоть и не родная, но единственная дочь и он ее никогда не оставит.

На следующее утро многие видели, как Матьков сидел во дворе в одной майке и тюкал топориком по полешкам, выстругивая круг под капустный пресс, а напротив него сидела, пригорюнившись, сестра, и на глазах у нее были радостные слезы.

1969

Ребята уехали раньше на день, а я сидел дома, читал рукописи длинных сочинений, присланных со всех концов нашей необъятной страны, и думал: «Интересно, будь наша страна маленькой, как, например, Швейцария, то и рукописей было бы в сто раз меньше, а следовательно, работы в журналах никакой…»

Думаю, что повезет: открою гения. Ребята в шутку говорят, что с моей серьезностью это можно сделать. Дочитав намеченную стопку страниц, я оделся по-спортивному легко, подумал, что стоит перехватить что-нибудь в столовой перед отъездом, а в голову лезет только что прочитанный рассказ.

В коридоре встретил соседа. Почему-то всегда его встречаю. Он вышел на пенсию, целыми днями сидит один, потихоньку выпивает и все старается завести со мной умный разговор.

— Грустишь, Алеша? — спрашивает, и в его заспанных, маленьких глазках появляется светлячок.

— Что вы, некогда. У меня работы полно; рад бы, да некогда.

— Гамлет, значит, — качает он головой.

Я догадываюсь, что сосед недавно посмотрел новую картину и теперь кстати и некстати будет напоминать об этом. Он просил дать ему почитать что-нибудь настоящее, чтобы слезы сами появились в глазах, а в голове было жутко.

Сосед зажигает свет, покашливает.

— Надолго? — спрашивает и, не дав мне ответить, добавляет: — А я как принц датский, да? Ты посмотри, — оживляется он, когда я тихонько открываю дверь, — до чего сильно, так по-русски, по-настоящему за руки хватает и держит в колее накрепко.

— Да, — говорю я, — очень удачный фильм.

— Куда там, — тихо улыбается он, а я говорю ему: «до свидания», — выхожу и громко хлопаю дверью.

На улице сыро, холодно, и я побежал к метро, забыв, что нужно зайти в столовую. Ветер дул сильный. Все бегут, нагнув головы.

На вокзале, подождав немного электричку, я съел мороженое, чтобы как-то утолить голод, продрог окончательно, еще раз ругнул себя, что уезжаю в такой холод. Но вот подошла электричка; дохнули проемы дверей теплым паром, повалил разгоряченный духотой народ, стало уютно и приятно.

Насиженные места еще теплы. Из окна видно, как бегут, торопятся люди к вагону. Вагон вздрагивает и медленно плывет. Через некоторое время, точно вздохнув поглубже, электричка набирает скорость и токает по рельсам, торопится…

Напротив сидит среднего роста мужчина и хитро посматривает на меня, покачивается, и кажется, что он хочет мне подмигнуть и сообщить что-то интересное. Я смотрю на его лицо. Оно у него розовое, круглое, с белесыми щеточками бровей и покачивается слева направо, точно маятник. И я даже начинаю считать: тик-так, тик-так.

На улице еще светло, но даль, открывшаяся после выезда из Москвы, источает уже вечернюю хмурь.

Мужчина наклоняется ко мне и неожиданно говорит:

— Я его и знать не хочу!

Я делаю внимательное лицо и вопросительно смотрю на него, хотя отлично улавливаю запах водки и запах съеденных им котлет и лука. Запахов я всегда ощущаю столько, что они мне иногда мешают. У мужчины на крупном лице расположились удивительно маленький нос, синие глазки, маленький ротик. Все это меня забавляет.

Он некоторое время молчит. Я вижу, что он собирается сказать мне еще что-то. Наконец наклоняется ко мне.

— Комедь играет, — сказал он и отшатнулся от меня. — И видеть его не могу, пот… потому что не желаю.

— Интересно? — говорю я.

— Инте… инте, не инте… а плохо, — доканчивает все-таки он.

— Ну да, — соглашаюсь я. Мои слова, видимо, успокаивающе действуют на него, потому что он опускает голову и закрывает глаза. Я смотрю на его кепку и начинаю опять вспоминать рассказ, который прочитал последним. Часто бывает, когда читаю чью-нибудь рукопись, то думаю не о том, что написано, а о том, кто писал. То вижу молодого паренька, увлекающегося фантастикой, с мечтательным, умным лицом, который живет в созданном им красивом, фантастическом мире; то видишь уже немолодого мужчину, склонившегося ночью над тетрадкой и исписывающего страничку за страничкой; а вот читал последний рассказ и никак не мог представить себе написавшего его. Это был какой-то заколдованный рассказ про парня, который едет из отпуска, ходит по вагону и развлекает себя тем, что ругается с одним, дразнит другого. И вроде ничего необычного, но столько в рассказе запахов, звуков, что теряешься и не знаешь, как все это может получиться. Кто же его написал?

Задумавшись, я гляжу в окно. В тамбуре поют студенты про Карелию, чей-то голос тонко вытягивает вверх фистулой; поют увлеченно, точно и в самом деле они вот сейчас прощаются с Карелией.

Грустная песня, обнаженные черные березы в лесу, недалекая просматривающаяся даль серой от дождя земли, небо, которое, кажется, начинается от земли, навевают печаль, и вспоминается далекое, забытое детство; мелькают в памяти школа, любовь, работа, мечты…

Думалось раньше, в двадцать пять лет я сделаю так много, что не будет стыдно за себя, а оказалось: читаю рукописи чужих авторов, забросил писать; беготня на вечера поэзии, поездки к памятнику Маяковского вспоминаются как увлечение.

Когда подъехали к станции, на которой я должен сойти, не хотелось выходить в холодный воздух, под дождь. На платформе стояли лужи, взбивая пену, колотил по ним дождь. Холодный звонкий дождь обрушился на голову, когда я вышел на платформу. Мужчина, который сидел напротив меня, помахал рукой, а я подумал, улыбнувшись ему в ответ, что вот встретился с человеком и больше никогда его не увижу, а он мне машет, как знакомому; я ему улыбаюсь в ответ, но не встретимся больше, а если бы встретились, то о чем бы с ним говорили?

Добежал до какого-то ларька, стал под козырьком, спросил у продавщицы, где остановка автобуса до села Ямка.

— Боже мой, бежите, он же сейчас уйдет, — запричитала она, выбегая под дождь, показывая рукой на теснившиеся невдалеке громады тополей. — Да бежите! Что вы? Тут рядом. Последний же рейс!