Владимир Мирнев - На маленькой планете

Прыгая через янтарно блестевшие лужи, я добежал до тополей, втиснулся в маленький автобус, в котором было полно народу, отдышался. И автобус тронулся…

— Везет мне, — прошептал я и покачал головой, стремясь сбросить с себя холодную дрожь.

Выехали за станцию, и дождя как не было: даже над черным уступом леса просинилось на время небо. Машину трясло на ухабинах. Шофер иногда оглядывался и, скаля зубы, кричал:

— Граждане, билетики! Привыкли — и!

Проехали длинные овраги, потянулись убранные поля, над которыми с криком носились грачи. Я думал, что живешь в Москве, ходишь на работу и не думаешь о том, что где-то есть поля, полные сырого воздуха, крика птиц, сладковатого запаха гниющих корней и этой задумчивости, что заставляет в себе ощущать нечто большее, чем ты сам.

Мне всегда казалось, когда попадал в деревню, что я ощущаю запахи, звуки, некогда знакомые, слышанные мною в далекое время, но когда это было, не помню, и в разлет с настроением идет память, и от этого чего-то не хватало мне…

Размечтавшись таким образом, не заметил, как мне что-то говорили.

— Тебе говорят, чай, — сказала старушка.

— А что? — не понял я.

— Сажайся, — предложила мне старушка.

— Что вы? — удивился я. — Сидите. Мне и так хорошо. Я привык стоять.

— Сажайся, — не унималась старуха, встала. — А что, Марусь, — сказала она молодой девушке, — мне уж скоро лежать, чай, в энтой, могиле, а он настоится. Правильно говорю?

Я отказывался, но она взяла за рукав и потащила меня на сиденье. Я посидел, оглянулся на прыснувших девушек и встал.

— Ну? — удивилась старуха. — Не нравится тебе?

— Не хочу.

— Тебе еще долго стоять на ногах, а сам-то хилой. Гляди, твои дела. Мне помирать-то скоро. Чай, належусь там.

Вскоре проехали разрушенный домик, заброшенный садик, в котором кричали воробьи, въехали в Ямку, небольшое село. Когда я зашагал к моей цели, так тихо было в наступающих сумерках, в немом ожидании полей, потянувшегося смешанного леса, что и в километре от села прослушивались отчетливо голоса ругающихся женщин. Бесшумно летали какие-то огромные птицы, скользили в гулком воздухе и, заломив набок длинные шеи, смотрели на меня.

Мне нужно было дойти до высоковольтной линии, а затем по проселку влево, и выйти к селу. Свернув на проселок, остановился, глядя, как распластались серо-голубоватые сумерки, как над ними, над самой кромкой земли прокатился странный сквозной свет, и в далеком мерцающем охвате неба, где должен быть закат, полыхнула дымчато-палевая заря.

Я шел долго, но не было ни высоковольтки, ни озера; густо поднимался запах с дороги, изредка, когда я сбивался с нее, шумно ломалась упругая стерня. Сырость накатывалась волной, и в ней растворялись запахи хлеба, плесени…

«Боже мой, — думал я, — неужели пропадают для всех эти запахи, и этот хрусткий на зубах воздух…»

Я вспомнил, как однажды плутал близ Клина, как, не дойдя до него, переночевал в стоге сена, как было хорошо…

Через некоторое время я решил, что иду не туда. Заметно холодало. Воздух утратил хрусткость и потяжелел. Пришлось прибавить шага. Вскоре я вышел к какому-то лесу, дохнувшему на меня тепловатым запахом перегноя, осины, вязкой теплотой.

Так и думалось, что кто-то сейчас старый, худой выйдет из леса с фонариком и, ни слова не говоря, поведет в теплую сутемень.

Дорога забирала влево; на изволоке тронули меня зябкие сквозняки, несшие холод полей, запах мяты, земляничного листа, и в стремительности проносившихся воли чувствовалась торопливость встревоженного пространства. Я тоже заторопился, потому что замерзли руки, холодные языки лизали шею, спину, торопили меня.

Дорога вновь свернула к лесу, взобралась на пригорок. И тут я понял, что заблудился. Возвращаться? Я слишком много прошел. Часы показывали около двенадцати. И я пошел, надеясь, что все-таки выйду к жилью.

Изредка на западе белели тучи: видимо, за ними прятался месяц. Заторопился, затревожился воздух.

Тревога в воздухе передалась и мне. Я начал жалеть все о том же, что уехал из города: в это время я бы лежал и читал, и думал о рассказах, повестях, гадал о людях, которые это написали.

И опять вспомнил рассказ, в котором было полно запахов, и подумал, что предложу его главному редактору, но знаю уже, что он скажет — литературщина.

Вскоре я увидел сторожку, кое-как сколоченную из горбылей. Дверь была заперта. Походив вокруг, я решил переночевать рядом, на куче хвороста. Через час встал, потому что совсем замерз. Холод становился все сильнее и сильнее; твердела земля, трава хрустела под ногами, точно стекло.

Скрипя сухим деревом, отворилась дверь. Вошел, увидел кучу какого-то хлама, вязанки сухих трав, куски проволоки, чучело какой-то странной птицы. Закрыв изнутри дверь, я решил переночевать. Но и здесь было холодно, а часа через два я уже не мог лежать и встал.

Я открыл дверь и, попридержав выдох, оцепенел. Земля побелела от снега. Освободившись от снеговой тяжести, проредились тучи; из-за них косо глядела на мир красноватая луна, и в ее немой печали, в ее тихой задумчивости была скорбь, — будто она — это сама осень, вдруг не узнавшая землю; розоватый свет накладывался на бело-серый, и в далекой прозрачности воздуха заметно ломались тени растущих деревьев.

А слева стояло село.

Поглядев округ себя и позабыв на время о холоде, я направился в село.

Так вот почему, думал я, так тревожно было в воздухе; вот почему так стремительно ветер прогонял над землей в последний раз осенние запахи, а земля дышала трудно, тяжело, и все казалось мне, что будто кто-то огромный, старый, ворочаясь, укладывается спать, и слышались шорохи, шумы, а небо было низкое и торопливо бежало куда-то тучами.

Осень уходила, и еще раз уходила жизнь, чтобы дать дорогу белой зиме.

За сторожкой, метрах в трехстах, начинался лес, выбегающий прореженным правым крылом на крутой взгорок. Выбежал и остановился, а сосны по одной, а то и по две осторожно на цыпочках поднимались на взгорок к избе. А с взгорка к туманящейся реке сходило село.

Я еще издали увидел, что на зиму смотрел не я один. У двери отдельно стоящей избы, прислонившись плечом к косяку, стоял старик — длинный, худой, в фуражке, и смотрел из-под руки в поле. Глаз его не было видно, только серела борода на его длинном сухом лице.

— Здравствуйте. Я так замерз! Плутал всю ночь.

Старик опустил руку, кашлянул и посторонился.

— Заходь. Гостем будешь. — Кашлянул еще раз он, помедлил. — Здравствуй. Оглох, что ль? — Он пропустил меня в темноту коридора. — Стара, принимай гостя-то!

С печи выглянула старушка; старик зажег свет и стал копаться в печке, глядя на меня, сидящего у окна.

— Это как плутал, а? Дороги будто бы давно все известны. А?