Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Мать, — стонал он, — у-у-у! Жмот! Отец — скряга! А мне, э, черт, все бы-ы-ы это побрал. Вот так нужно.

Она никогда не отказывала ему в деньгах. Да и никому во дворе. Даже жаловались жильцы, что она детям дает деньги, покупает им мороженое, смотрели на нее те, которые не брали, зло и даже приводили милиционера, чтобы узнать, откуда у нее деньги.

Открыл ей дверь Артур. Он молчал, сонно переступая босыми ногами. Ей казалось сейчас, что Артуру вовсе не пятьдесят лет, а только тридцать: он выглядел молодо, а его медные волосы с каждым годом все краснели и краснели. Он помогал ей готовить ужин, но говорил прямо в глаза и считал это своим долгом:

— Ты дурной люди. Добрый, а дурной. Куда ти девал деньги? Фся дафал эти бездарным челофеку, Юрию.

Он был хороший слесарь, токарь, плотник и говорил, что имеет «фсе спецы». Когда выпивал, надевал зимнее пальто, бубнил про себя марши. Артур хотел сейчас ей что-то выговорить, и она пожалела, что не смогла приготовить им ужин. Но Артур ушел. Из его комнаты доносилось ворчание и шлепание босых ног и слова:

— Черт, черт, фсе черт!

Из другой комнаты слышен был голос Юры, видать, он читал продолжение своего сценария.

Она осмотрелась и пошла к себе. Начала раздеваться, села у окна и стала думать о Машеньке и о том, что уже скоро осень. Открыла окно. Тонкий серп месяца висел над трубой дома напротив. Казалось, что он опускается в трубу. По небу плыли рыженькие облачка, а по двору ползали прозрачные тени.

Ее мысли прервал Юра, который пришел просить три рубля на такси, чтобы отвезти девушек. Когда она дала ему деньги, Юра, смущаясь, забубнил что-то о бескорыстности, о том, как ему мучительно и унизительно это делать. Неожиданно вошел Артур.

— Глупо! — закричал он.

— Что тебе надо? — повернулся, к нему Юра. — Что?

— Фот! — кричал тот, показывая бумажку. — Фот, дфести сорок фосемь рубль ты ему даль. Ссудил ему. Глупий, бездарный челофек ты!

Он кричал Юре, а тот повторял, больно морщась и взмахивая руками:

— Тише, немец ты паршивый, тише! Умоляю тебя, услышат. Тетя Мариша, успокойте.

Мариша хотела успокоить его, но Артур разошелся и все бегал, пока не раздался звонок в коридоре.

— Ты думаешь, я глупий? Нет, ти самый глупий челофек! Ти будет кто? Бездарный — фот кто! А челофек, — обратился он к идущей открывать Марише, — золотой челофек, но глупий. Фот кто ты! Фымогатель ты! Скурник!

— Кто, кто? — грозно говорил Юра, поднимая и опуская руки, пожимая плечами, показывая, что с того ничего не возьмешь.

Когда Мариша увидела Любовь Серафимовну, красную, стоящую у двери и держащуюся обеими руками за косяки, чтобы не упасть, так испугалась, что не могла выговорить и сло́ва.

— Фу, черт, — проговорила Любовь Серафимовна, — чтоб я сдохла.

Мариша еще не могла опомниться: у нее захватило дыхание и померещилось что-то нехорошее, страшное. Она хотела узнать, что случилось, но не смогла выговорить ни слова.

— Сижу у окна, — начала Любовь Серафимовна, тяжело колыша свое тело при вздохе. — Сижу, вздремнула. Потом гляжу: ты идешь, от меня как будто.

— Чего вы? — спрашивает Мариша, переводит дыхание, видит, как у той прыгают в глазах черточки.

— Когда вздремнула, то все про тебя, про тебя, Мариша. И такое, чтоб я сдохла. Инфаркт инфернальный, а тут…

Они прошли в комнату. Здесь стояли еще Артур и Юра, но уже говорили тихо, и Юра клялся, что как только получит гонорар за сценарий, то вернет долг, потому что у него сейчас: мать — жмот! отец — скряга! и наоборот. Он уходил, а почему-то сказал:

— Здравствуйте.

Артур крутил в руках бумажку, думая что-то сказать. Артур ушел, так ничего и не сказав, но так многозначительно кашлянув, что Любовь Серафимовна вздрогнула.

Они помолчали. Мариша думала: «Вот им и сказать-то нечего друг другу, а у Машеньки по-другому, там по-иному». Любовь Серафимовна оглядела комнату, долго смотрела на желтый абажур, комод, платяной шкаф и все вздыхала. Мариша пересела к окну, задумалась. Старалась заговорить. Только и приходили в голову столовая, посуда; ей хотелось о чем-то другом, новом заговорить, но только не получалось, и все вертелось-вертелось что-то, так, что голова закружилась.

— Любо у тебя, — заговорила спросонья Любовь Серафимовна.

Мариша посмотрела на нее и поняла, что та спит, но и саму ее-то, Маришу, тоже клонило ко сну. Она начала смотреть на месяц.

— С тобой хорошо, — продолжает заведующая, тяжело дыша.

Мариша встрепенулась, но клонит ее, клонит голову, и она видит опять карусель, вот ту, когда ехала от Машеньки.

Она сидит на карусели, и все там, даже продавщица, и как будто она, Мариша-то, молоденькая, и то смотрит на продавщицу, то продавщица глядит на нее, и так хорошо им, они смеются, нет только Любови Серафимовны, а так все. Она оглядывается, ищет ее, но задевает головой окно и просыпается. Любовь Серафимовна, запрокинув лицо, спит.

Мариша закрывает глаза и опять видит карусель. Просыпается и долго сидит, смотрит на небо, кажется ей, что она видит далеко, так далеко, а небо, фиолетовое и темное, с рыженькими заплатками облаков по бокам, и только месяц повис и дрожит чуть и чем-то похож на кленовый листочек.

Видна отсюда улица с блестками булыжников, молчаливая и задумчивая, и вспоминается война, выставка, и опять она везде, Мариша-то, видит эту продавщицу-девушку. Девушка молоденькая, с родинкой, щурится удивленно, будто хочет спросить что-то. Мариша тоже вопросительно смотрит на нее и тоже хочет спросить что-то у девушки, такой, какой хотелось быть раньше самой. Обе молчат. И не знает Мариша, что это? Мечта ли ее?

Но вновь просыпается, смотрит на дома, на бледный месяц, серую предутреннюю улицу, вспоминает прошлое, снова засыпает. И видит опять эту девушку.

1965

Поезд будто не собирался останавливаться. В проходах вагонов, просвеченных заходящим солнцем, лежали оранжевые пятна света, над ними кружилась, медленно оседая, пыль. В тамбуре грохотало, а стоящий у окна Афанасий Тельгинов качался вместе с вагоном, точно был привязан к нему. Он курил и глядел на тающие в притуманенном воздухе села и леса.

Иногда поезд тормозил, со скрипом жались друг к другу вагоны, блики солнца отчаянно плескались на дверях, на полу.

В тамбур несколько раз заходил проводник с веником и говорил Афанасию, с которым был знаком:

— Стоишь? Ты ба, Афанасий, посидел. Это, правда, люди, значит, говорят, что в ногах ума не бывает.

Афанасий глядел на леса, голубоватые поля и старался думать о том, что видел: о полях, о деревьях и травах. Но в голове вертелся разговор с женой: не сошлись характерами, и, видать, у них один выход — развод. Уж если не могу, чтобы не думать об этом, говорил он себе, то нужно поразмыслить основательнее.