Владимир Мирнев - На маленькой планете

И было хорошо, так удобно у них сидеть, что кажется, нигде ей в Москве так весело не было. Так бы и сидела, так бы и сидела днем и ночью.

Мариша стала играть в прятки со Светой, а затем уложила ее спать. Рассказала ей сказку, а все больше о своей жизни. Светочка замирала, даже прослезилась, а ей кажется, что ничего такого не было, обыкновенно все, кажись, а она, Светочка-то, страсть как вздрагивала, жалась к ней, Мариша гладила ее, пока та не заснула.

Марише не хотелось уходить, и ее оставляли еще. Но нужно было домой. Провожали когда ее, было темно, тихо на улице, иногда под ноги попадались листочки и хрустели: это уже была осень. Ваня провожал ее прямо до метро.

Она сидела в электричке и думала, что Машенька говорила, как они со Светой приедут к ней на три дня, смотрела в окно, удивлялась множеству горящих лампочек и не понимала, почему ей так хорошо бывает у них. Они ей, как родные дети.

Ваня сидел, дремал. В вагоне пусто было, тихо стучал поезд. За окном огней не перечесть: какие-то шпили, сплошь усеянные точками лампочек, будто это были светящиеся птички, и огромный круг то зажигался, то гас, то вдруг начинал вращаться, вздрагивать, и от него летели золотистые струи огня, а все вокруг вспыхивало, оранжевая волна ночи плескалась. Она не могла понять, что это, пока не проснулся Ваня и не закричал:

— Кино снимают! Святая дева! Дай облобызать святое место?! Ура-а-а!

Он что-то закричал в окно, махая руками, и повторял:

— Святая дева, давай жару, давай! Чтоб им всем тошно. Вот огнюют, как огнюют! Африканят, ну африканят!

Со стороны можно было подумать, что он командует всем этим. А в вагоне вдруг погас свет, и яркие блики, красные, белые, оранжевые, желтые, синие, заползали по стенам вагона, потолку, полу, плескались, как будто какие-то разноцветные человечки справляли ночной карнавал.

У Мариши дыхание перехватило. Включили свет, а у нее в глазах все еще прыгало, все прыгало. Только уже не тени, а шары вертелись в глазах. Кружилась голова.

— Вот китайцы! — повторял Ваня. — Вот японцы! Ну, черти, прямо африканцы!

Проводив ее до метро, он вернулся.

На часах было двенадцать, и Мариша удивилась, как быстро прошел вечер. Ей было хорошо. Вспоминала, как стояли они на станции в Люблине, ждали поезд; небо было чистое, с серыми облачками по бокам. Где-то упала звездочка, и она видела еще пепельный след ее, а Машенька вдруг сказала и зачем только:

— Ты, Мария Ильинична, должна б на спутниках летать. Столько пережила, столько видела, столько людям помогала, на сто человек хватит.

Кругом ходили сонные люди, и их дремотно-радостное состояние передалось ей. Марише казалось, что на самом деле она могла бы летать на спутниках.

Ей захотелось подтвердить Машенькины слова, это относилось бы к Любови Серафимовне и ко многим еще. Это так. И она сказала, даже уверенно, поверила сама в это:

— А я смогу, а чего. Смогу на спутниках. Вот только старая я.

Здесь Мариша замолчала, и показалось ей, что все ждавшие электричку посмотрели на нее. Потом в голову пришли почему-то война, Петр, тот мужчина, который кричал, требовал, чтобы она за него замуж вышла, плачущая жена Петра с ребенком, и она поняла, что ничего не сможет еще сказать, что сейчас расплачется.

И почему ей это вспомнилось тогда?

Мариша вышла из метро, но все еще думала об этом. Хотела зайти к Любови Серафимовне, но от метро видно было, что в окнах ее квартиры нет света. Она побрела домой, все еще рассуждая о том, что, несмотря ни на что, не была бы счастлива с Петром и отказалась от того счастья, которое так хотела иметь.

Можно было проехать одну остановку на троллейбусе, но она пошла пешком. Около дома присела на ступеньку. Никого кругом, только раз прошел милиционер, огляделся, пристально посмотрел на нее и ушел; затем пробежал парень, цокая подковками.

Она еще посидела и стала подниматься на третий этаж.

— День прошел, — проговорила она. Голос прошуршал по лестничным пролетам, отдался эхом. Таинственно сверху смотрели девять лестничных площадок. И тут она вспомнила, что ее соседи, наверное, остались без ужина — Юра и Артур.

Юриным родителям в прошлом году дали комнату, но Юра остался, а Артур, немец, сколько она помнит, жил всегда один. Она готовила им завтрак и ужин.

Юра охотно принимал это и считал, что бескорыстие — главное в жизни, а Артур дулся, вел подсчет ее деньгам, которые они вместе проедали, но тоже не отказывался от помощи.

Юра — артист, снимался в массовых сценах в кино, писал стихи, хотел стать сценаристом, божился, что у него есть данные к этому. Он часто читал сцены из неоконченного сценария, потом просил у нее «в последний раз» деньги. К нему приходили девушки, он и им читал сценарий, надевая при этом старинную шляпу с пером, но часто после читки выбегал из комнаты, шел к Марише и в слезах уверял, что те ничего не понимают.

Мариша помнила, что он читал.

Все в сценарии происходило в институте, в котором она работала раньше гардеробщицей с Машенькой; все были физиками и носили черные очки, стригли волосы ежиком и были очень высокими и похожими на Юру. У них что-то не получалось, они соглашались во имя дружбы лететь куда-то далеко, в космос, и предупреждали, что вино пить нельзя, и уверяли, что можно сесть на солнце. Называли жителей солнца солнцелоками.

Все было тихо в сценарии, а она помнила, что в том институте, в котором работала, часто возникали споры. И ей все вспоминались маленькие аудитории, горки пепла, мела, бумаги. У Юры в сценарии все не так, все тихо и чисто, даже красиво.

После чтения сценария Юра просил еще три рубля, делал страшные глаза и, чуть не плача, говорил, что за все страдания еще должен покупать девушкам коньяк.

Однажды он все допытывался: не писал ли кто с нее портрет? И когда убедился, что нет, повел Маришу на выставку. В манеже остановился около одной картины, сказал: «Смотри, копия». Она смотрела на портрет, потом на себя в зеркало: маленькое круглое личико, большие серые, будто испуганные, глаза, жалостливые, но если всмотреться, то появляется в них что-то упругое, упрямое, сразу не заметишь это. Морщинки и вокруг глаз, и вокруг маленького рта, седые, в пучок собранные волосы. Не верила: она ли это?

Юра говорил:

— Прекрасная вещичка! Эта полутень, эта игра света в тени, это подтонирование; изумительная внутренняя цельность; выражение, мысль переданы просто гениально! Глаза мне не нравятся; они могут быть колкими. Но ты похожа. Какая работа, а!

Она смотрела и думала, что это не так. Потом тайком еще раз приходила. Зачем? Сама не знает. Пришла, растерялась, хотелось на себя посмотреть вновь.

— В этом есть что-то такое, знаешь, вообще-то общее, знаешь, — говорил Юра.

Затем после выставки он попросил у нее три рубля.