Владимир Мирнев - На маленькой планете

1968

Работа подходила к концу. Опустела большая столовая, и уже подметали и мыли пол. На кухне гремели кастрюлями, подавали их в посудомойку и кричали:

— Мариша, Мариша, ну быстрей! Не слышишь, что ль?

Мариша торопилась; скользили тарелки в руках. Она боялась, что какая-нибудь из них плюхнется на пол и разобьется, и замирала, когда высокая стопка тарелок с надписью «Общепит», качнувшись, задрожит и начнет медленно заваливаться набок. Она подставляла плечо, прислонялась лицом к стопке и тихо опускала на стеллаж, чувствуя, как вспотела от волнения.

Постепенно затихал шум в столовой. Уже расставляли на завтра соль, горчицу, перец. Посветлело в зале от чистых накрахмаленных скатертей.

Толстая заведующая в белом халате прохаживалась между столами и что-то говорила уборщице Лене, показывая пальцем на ножки столов.

Мариша удивилась, как быстро сегодня закончилась работа. Окинула взглядом большую горку чистых тарелок и порадовалась, что у нее так ладно и хорошо получилось.

Вот, кажется, и все. Она обмыла чаны, вытерла решетки и подоконник, выпустила воду и тщательно протерла ручку двери. Все сделано. В дверях оглянулась: не забыла ли чего?

В столовой уже никого не было. Заведующая стояла с замком у двери и ждала. Толстые белые ноги были широко расставлены, руки закинуты назад, и в ее немом ожидании было столько важности, сколько бывает у людей, не имеющих этой важности.

— Я, Любовь Серафимовна, уже, — сказала Мариша, смотря в каменное лицо заведующей, смотря и смеясь оттого, что та будто ее и не замечает.

— Ну, ну, проходи, — сердито проговорила Любовь Серафимовна, но вдруг засмеялась и сделала жест рукой… впрочем, Мариша никогда не могла понять, что он означал, но он всегда служил как бы мостом для перехода от одного состояния заведующей к другому.

Вот и сейчас.

— Яйца идем бить, — добавила Любовь Серафимовна, и Мариша знала, что это говорится о пустом времяпрепровождении.

Заведующая возилась с замком. Мариша ждала ее на улице, слыша, как та говорила и гремела замком.

— Ха-ха! Яйца бить, — усмехалась у двери Любовь Серафимовна, торопилась и поэтому никак не могла закрыть замок. — Человеку нужно работать и работать. Вот я, к примеру, что буду делать? А ничего. Приду и буду жрать. Поэтому я такая и толстая. Чтоб ты сдох, этот замок!

Наконец она закрыла замок, опечатала дверь и, отдуваясь, пошла к выходу. Мариша слышала ее тяжелую поступь и вновь чувствовала себя неловко оттого, что уж очень они во всем разные: Мариша — маленькая, сухонькая, а заведующая — толстая, высокая, моложе ее лет на двадцать, с виду только здоровая: у нее больное сердце, инфаркт. И она любила повторять, что у нее эта болезнь. Вот и сейчас.

— У меня инфернальный инфаркт, — сказала Любовь Серафимовна, как бы продолжая мысль Мариши.

Заведующая шла медленно, широко расставляя ноги, а Мариша думала, что обязательно опоздает на электричку.

— Инфернальный инфаркт — это все, — мрачно продолжала заведующая. — Это как если б человек держался за соломинку на самой что ни есть воде. На мокрой, конечно.

Мариша на миг пугается, смотрит на нее, остановившись, и ей кажется на минуту, что она уже видит Любовь Серафимовну мертвую, забытую всеми, и еще сильнее пугается и думает, что заведующая каждый вечер об этом говорит, видать, неспроста.

— А помочь бы нельзя разве? — спросила Мариша, вспоминая, что за свои пятьдесят, три года всего несколько раз болела, но все проходило, и ей казалось, что и болезней уже нет, а тут на тебе — человеку плохо.

— Нет, — вздыхает заведующая и еще раз вздыхает, но легко, свободно, как будто уже вылечилась. — Теперь уже нет, сейчас все лечат внутреннюю секрецию — это что с железками связано. А моя болезнь — инфернальный инфаркт! Это как если б…

Они пошли молча. Прохожие оглядываются на них, и Марише кажется, что она рядом с высокой заведующей выглядит маленькой, подростком почти.

«И отчего так получается, — думала Мариша, оглядываясь, как бы ища поддержки у прохожих. — Отчего? То заведующая зайдет к ней в посудомойку и поможет ей, позовет еще кого-нибудь, и они втроем быстренько всю посуду к порядочку приведут, то к себе домой позовет, угостит вареньем, а больше — фруктами. А отчего бы? А другие ее не любят, дуются на нее и шепчутся, и думают, что Мариша к ней подлизывается, а она нет, она ее за доброту-то уважает».

Мариша смотрит вокруг. Тихо, и теплый день. Все торопятся, потому что сегодня суббота. А воздух густой какой-то.

Заведующая замедляет шаг, смотрит на прохожих сердито, будто хочет напугать их, но только в глазах ее ломаются какие-то черточки: ей больно. Мариша знает, чувствует, даже не глядя на нее, что той больно в груди. Но никто, наверное, не догадывается.

Около метро остановились.

И воздух и все дома окрест тонко порозовели и притихли, будто хотят, чтобы так долго было. Скоро осень.

— Ты, Мариша, заходи ко мне сегодня, — говорит заведующая, и видно, как ей тяжело, с каким трудом удается стоять на ногах. — Толстая я, идти тяжело.

— Не могу я, — пожалела Мариша. — Обещала я придтить к Сафроновой Машеньке, подружке.

— Я бы сама куда пошла, — продолжает заведующая, поправляя чулок и отдуваясь. Видно, как лицо ее покраснело, а в глазах снова запрыгали черточки и заломались. — Будь я здоровее, я сама б куда пошла. А завтра приходи. А хочешь, с Сафроновой приходи, а?

Они стоят. Мариша считает, что и говорить им уже не о чем, а тут еще ей нужно торопиться, потому что она только и думает, что ей нужно спешить: опоздает ведь на электричку.

— И то ладно, — говорит торопливо Мариша, — приду. А то как же, приду.

Заведующая выпрямляется, опять смотрит на всех сердито, ждет еще чего-то, затем шевелит пальцами и делает жест, который она всегда делает. Она пошла домой. Ей тут рядом. Солнце выкрасило ее белое платье в горошек в розоватое, а русые волосы кажутся золотистыми, и даже белые, как известь, ноги стали лучше, порозовели.

Мариша смотрит вслед, думает, что Любови Серафимовне так тяжело, и тихая тревога за заведующую наполняет ее всю, и она уже хочет идти к ней, но вспоминает свое обещание и направляется к метро. Ей теперь хочется поскорее съездить в Люблино, затем вернуться и сходить к Любови Серафимовне.

И, стоя уже на эскалаторе, думает, что всегда нужно заботиться о ком-то, что она сама и не знает, что бы делала без хлопот, без забот, всегда пытается посидеть одна, но как-то не получается: возвращается домой поздно и только в своей комнате может подумать о завтрашнем дне, о новых заботах.

В вагоне метро шумно. Мариша стоит, держась за поручень, смотрит на всех, оглядывается, и кажется ей, что сегодня какой-то особенный день, что рядом стоящий мужчина очень странно посмотрел и улыбнулся, а парень, что сидел, уступил место, и опять она очутилась около какого-то мужчины, который то и дело взглядывал на нее. Мариша думает, что виновата в этом.