Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Какой такой святой? — удивился Сгурский. — Уверяю вас, что он его из кармана достал, ничего мы у вас не нашли.

— Вы, вы закусывали? — переспросила старушка, недоверчиво, торопливо, оглядываясь на иконы, было видно, что она все равно ничего не понимала.

Сгурский переминался с ноги на ногу, дожидаясь, когда же старушка успокоится. И только минут через десять, так ничего не поняв, вышел, сел в сани и поехал. За деревней он все думал об этом.

— Скажите, — спросил у возницы, оказавшегося прежним мужиком, везшим его сюда. Мужчина обернулся к нему. — Скажите, что такое просвиры?

— Это зачем вам? — спросил тот в свою очередь.

— Так, нужно, дело одно есть.

— Это, как сказать тебе, это пресный хлеб. Это когда в церквях-то причащают, то этим-то хлебом дают, и вина, будто хлеб-то — он тело Христово, а вино — оно кровь его. — Мужчина объяснил, поморгал, обдумывая, правильно ли объяснил, а потом, когда Сгурский все понял и уже задумчиво глядел на появившееся неяркое солнце, добавил: — Его пресным, тесто-то, пекут, в напраздники. Я нет, а моя старуха верует: бабы-то, они слабшее нас.

— Вот как, — сказал врач, думая о попе.

И больше до самого района они не сказали друг другу ни слова. Заигрывала метель, солнце спряталось, а когда подъезжали к Голикину, тучи плотно обмотали небо, провисли. Закружилась непогода, потемнело, ничего не было видно, только метель дудела во все свои снежные трубы.

1971

— Ты, Митяй… не сыночка Емельяна Силатича? — в какой раз спрашивал дед Митрич агронома, подпрыгивая в бричке и стараясь подложить под себя выбившуюся солому. Агроном молчал. Старик достал из нагрудного кармана сигаретку, закурил, сторонясь от ветра, пыхнул дымом, закашлял и посмотрел на сутулые плечи агронома, его нагнутую голову в мокрой черной шляпе, — сбоку видны были свесившиеся ноги в резиновых сапогах, рука тяжело лежала на перекладине, — дернул вожжу, поворотил на обочину и ударил по лоснящемуся крупу лошади вожжой.

— Но, э-эх! — проговорил досадно старик, — ни в тебе аллюра, ничего. Скаженная, чертяка, а не коняга. Но-о-о!

Лошадь вытащилась на обочину, но передние колеса брички увязли в грязи. Лошадь остановилась. Подул ветер, поднялись соломинки с брички. Старик махнул вожжой. Лошадь выгнула спину и прыгнула, бросив вперед задние ноги и, чуть не опрокинувшись, вытащила бричку.

— Но, махонькая, — сказал старик, намотал вожжу на руку и начал думать об агрономе, посматривая в его сторону и порываясь что-то сказать. — Я, Митяй, правду сказал, что на машине никак нельзя, — обернулся старик.

— Да, да, — пробормотал агроном, спрыгнул с брички и на недоуменный взгляд старика только махнул рукой.

«Больно, поди, человеку», — подумал старик, ругая все на свете и прежде всего лошадь, погоду и еще что-то, что всегда было причиной несчастий — саму жизнь человеческую, казавшуюся сейчас Митричу непонятной и несправедливой.

— Вот тебе, нужна она? — глядел старик на дорогу. — На-ко только ступи, так по саму по голень откусишь! Откусишь ведь? — вопрошал он дорогу, и на ее молчание отвечал: — Только дай! — И тебе, и тебе, — поворачивался он к лесам, полям и торчавшей вдалеке старой мельнице. И все молчало. Все уверяло в правильности его мыслей.

Старик сердито глядел вокруг и изредка в сердцах стегал лошадь вожжой, оглядываясь на плетущегося сзади агронома, и постоянно дергал от возбуждения мокрый козырек фуражки.

Когда Митя Силатичев, молодой агроном, приехал по распределению на станцию Луконово, чтобы добраться до места назначения в колхоз «Всходы», была весна. Маленькая станция, обитая свежим тесом, забрызганная побелкой, голые деревья, низкие торопящиеся тучи и запах, какой бывает только весной, встретили его. Он подумал, что, наверное, не туда попал. Остановился у вагона, поглядел на вокзал, на густо шумевшие тополя, усеянные орущими грачами со вскидывающимися хвостами (дул ветер), и ему захотелось не сходить здесь. По платформе ходили проводники; из-за густо-красной двери вокзала выглянула женщина в фуражке и исчезла, потом выбежала и подняла желтый флажок. Медленно отходил поезд, зеленые вагоны катились, из них даже никто не выглядывал, и только в последнем, подперев ручками головку, спокойно смотрела из окна девочка. Он улыбнулся, махнул рукой и долго провожал ее взглядом.

Митя оглянулся. Тоскливо стало, одиноко. Серые, рваные облака, клубясь, наползая друг на друга, стремительно проносились в сторону леса.

На перроне ветер дул с четырех сторон одновременно, рябил огромные лужи, брызгал в лицо подхваченными с крыш каплями. Митя остановился у двери вокзала, посмотрел на свешивающиеся с крыши сосульки, на грачей, на черный плетень, огораживающий тополя. Через пути виднелись два длинных двухэтажных дома, потом беленькие одноэтажные. Не было видно никого, ни одного человека. Митя ослабил галстук, сел на чемодан, достал папиросы и почувствовал, как задрожали пальцы. Кричала ворона, качаясь на ветке, ожидая, когда он что-нибудь выбросит. Ветер дул снизу, бил в лицо запахом талой воды и мерзлой земли и щекотал выросшую за дорогу щетину. Митя почувствовал, как глухо заходило в груди, как пусто и одиноко стало ему. Не помог и дым, и он выбросил папиросу, и, как будто она была всему виновницей, начал со злостью растирать ее ботинком. Затем подхватил чемодан, направился на станцию, думая о том, что как только представится возможность, сразу же уедет из колхоза. Но что дальше? На углу он остановился. Никого. Глухо и озябло шумели деревья. На перрон спланировала ворона, и, озираясь, заковыляла к тому месту, где он сидел.

Митя, осторожно переступая лужи, направился по хрусткому, ломкому снегу вдоль плетня, и невольно думая о том, что весна есть весна. С тыльной стороны вокзала, с крыши, были содраны доски, виднелись вновь поставленные стропила. Слева, в гуще толпящихся берез, чернела водокачка. Недалеко стоял ларек, за ним виднелась лошадь, которая внимательно смотрела на агронома. Митя направился к ларьку. За прилавком сидел мужчина и спал. С той стороны к стеклу было приклеено объявление: «Ввиду весны спиртное запрещено». Ларек чуть скрипел: сзади чесалась об него лошадь. Митя постучал пальцем по стеклу. Медленно открылся один глаз у продавца. Митя опять постучал, покашлял:

— Ну, что? Открыто, нет?

— А то. В сказки играем, — сказал неожиданно продавец, открыл глаза и подозрительно глянул на Митю. — А то, — добавил он. — Чего вам?

— Вина, двести граммов, — сказал Митя.

— Чего, слепой? Читай объявление.

— Мне немного и полегче бы, — сказал Митя. — Только приехал. Кругом все закрыто, а прохладно что-то, ветер. Никто не встретил, хоть назад уезжай.