Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Чита-ай, — сказал продавец. — Не наша работа. Читай.

— Но до посевной еще две недели, — проговорил Митя, — что же так рано?

— Давеча пришли, сказали, а нам что? Зимой пили, таперича пусть глаза протирають, просыпаются пусть. — Он повернулся, что-то передвинул. — Конфеточек вкусите.

Митя повернул к вокзалу.

На углу вокзала кто-то тронул его за локоть. Маленький старичок глядел на него, переступая с ноги на ногу.

— Чито? — спросил старичок.

Митя улыбнулся. Старичок был в рваном, затертом полушубке, под которым виднелась новая телогрейка.

— Что вам? — спросил Митя, поставил чемодан и нагнулся к нему. — Что вам, папань?

— Чито? — сказал снова старичок. Митя рассмеялся. — Путяевские Выселки? Туда ты? А?

— За мной вы, папань? За мной, ну да, ну да!! — с какой-то радостью сказал Митя.

Старичок хитро засмеялся, засеменил за вокзал, оглядываясь и подмигивая ему.

— Вот и бричка, — проговорил он. — Вот, она, подруженька, вот. — Они сели. — Но-о-о, махонькая, — сказал старичок. — Но-о-о. — Лошадь перестала чесаться, лениво посмотрела на сидящих и дернулась.

Ехали медленно, старичок часто останавливал лошадь, обегал кругом брички, опять садился, закуривал и подмигивал агроному.

Выехали за станцию и долго молчали. Митя смотрел на топкую дорогу, на поле, покрытое стерней…

Временами налетал ветер и бросал в лицо холодные, тяжелые капли, и тогда пахло хвоей.

Старичок кутался в полушубок и кричал:

— Но-о-о, скаженная, но-о-о! — поглядывал на низко проседающие к земле тучи, бил вожжой лошадь. — В агрономы? — спросил старичок. — В агрономы, калякаю? Правленье ты, — добавил. — Ноне молодь пошла бойкая, охочая до работы. — Митя поднял воротник, от холода свело скулы. — А угадай, кто я, учитель? — спросил старичок. Митя помотал головой. — А может, летун? — он показал двумя пальцами, изображая полет самолета. — Бери, укутывайся, — кинул Мите дождевик. — Ветер-то крепчает, фу-у!

Старичок все говорил и говорил, возвращаясь к старому:

— А кто я? Давеча глядели кино «Гамлет». Может, и оттуда, который на острых шпырях дерется, а?

Митя, глядя на маленькую головку старичка, беленькую бородку, косые глаза, говорил: «Нет», — и прятался за старичка от ветра. Старичок засмеялся, откинулся на спину.

— А если космонавт, — усмехнулся Митя, — а?

Старик залился тонким, с хрипотцой, смешком, закашлялся и ударил лошадь.

— Но-о-о, дурная!

Лошадь заторопилась. Помолчали. Ветер дул все сильнее. Густо сдвинулись тучи. Осело и стало близким небо. Жесткие, тугие снежинки ударили колко в лицо, и на время забелел от них воздух. Фыркнула и пошла быстрее лошадь, заржала и, дернувшись, побежала. Старичок присел, пригнулся и смолк, и только изредка смотрел в небо да кричал: «Но-о-о. Эх, чертячий хвост!»

Митя лег на бок, стараясь всунуться в солому. Его начинало знобить от холода. Когда поравнялись с мельницей, стоявшей на холмике и дрожащей, как старая озябшая птица, перестал сыпать снег.

Показалось село, затянутое молочного пеленой. От одного вида жилья стало теплее, захотелось войти в домашний пар вместе с холодом, охать и вздрагивать в теплоте. Он нетерпеливо заерзал на соломе, потер руки и веселее стал глядеть на старика, хотел что-то спросить его, но старик опередил.

— Говорю, Митрич, — сказал старичок. — А ты как будешь?

— Митя.

— Митяй, калякаешь? А каковой я по породе? Не знаешь?

— Нет, — сказал Митя.

— Не знаешь? — Старичок достал сигареты, предложил Мите чинно и строго. — Но-о-о! — крикнул он. — Не знаешь, а я тебе калякаю: Емелька Пугачев — моя троюродная сестра. — Митя засмеялся. — Смеешься, — сказал, старик. — Ты смеешься, а я тебе как перед крестом. Тебе смехочки, а он мне по кости сестра. Он медведь, а я собачонка. Смысливый умами. Мы тоже можем калякать!

— А-а, — засмеялся снова Митя, — теперь понимаю. Теперь все на местах. Образно. Сестра, говорите?

— Ага-га! — сказал старичок. — Смешочки тебе полные мешочки, а спроси у каждого колхозничка. — Старик опять звонко хлестнул лошадь и покосился на Митю. — Кто такой крестьян? — спросил он, дергая вожжами. — Не знаешь, а я тебе — корень людский!

Снова зачастил колючий снежок, старичок, увидев это, съежился, сник и, дернув вожжами, замер. Снежинки, как маленькие ледышки, кололи лицо. Митя лег, укутался, подтянул под себя ноги.

Телега завалилась набок, въезжая в глубокую колею, сделанную машиной, захрустели под колесами палки, хворост и мерзлая солома; вокруг побелело: повалил снег.

Митя увидел недалекие чернеющие избы, сгорбленную фигурку Митрича. Вдруг повалили мягкие, густые хлопья, и все исчезло. Только фыркала лошадь, качалась, поскрипывая, бричка, и откуда-то мягко, точно через стену, долетали удары колокола. Митя закрыл глаза, прижался к соломе.

Когда поднял голову, увидел, что стояли подле сарая, вокруг брички семенил Митрич, пытаясь распрячь лошадь. Наконец отцепил кое-как оглобли, ввел упирающуюся лошадь под навес, что-то прокричал сквозь снег Мите и побежал к избе. Митя спрыгнул, поежился, пытаясь определить, куда же идти. Но везде было одинаково: валом валил снег.

Митя вошел в дом. Остановился, отряхнулся и подумал: «Что было бы, если бы с ним поехала Маша, его жена, если бы она не отказалась наотрез». «Нырять в омут! Ищи поглупее меня!» — злилась она.

В проеме двери показался Митрич.

— Кличу тебе, — сказал он, снимая полушубок и покрякивая. Потянуло кислым хлебным запахом, капустой, теплом.

— Еле нашел дверь, чуть в снегу не задохнулся. Никогда, папань, такого не видывал снега.

— Митрич, — сказал старичок. — И тебе тоже Митрич.

Митя раздевался, глядя, как Митрич, охая, растапливает русскую печь. Трескуче вспыхнули лучинки, поползли язычки к хворосту. Митя разделся, снял ботинки, придвинулся к печке и выпил поданную водку.

— Я один, — сказал старик. — Умерла старуха наша. — Он выпил, поспешно сунул Мите огурец. — Думаешь ты, почему я долго жизнь тяну? — Он откинулся на стуле, от пламени лицо его стало багровым, потемнела бородка. Он выключил свет.

— Жизнь, — начал он и закашлял. — Жизнь, аль время — не послух, живем не для Иисуса, а ради хлеба куса. Так? — Митя молчал. — Все до зачина, а потом идет прахом. Так? — Огонь запылал жарче, лицо его побелело, стало совсем старым, древним. Тихо было. Трещало весело в печи.

— Имею мечту, — сказал Митрич, — с детства.

— Да, — сказал Митя. — Без мечты нельзя.

— Хочу страуса съесть зажаренного, — тихо проговорил Митрич. — Где возьмешь энту птаху? Где?

— Страуса? — спросил агроном.

— Ага-га, — сказал Митрич, незаметно усмехаясь, — Его. Чтоб лежал лежмя на столе и ногами в потолок.

Митя посмотрел на Митрича, пытаясь понять: смеется ли он? Клонило ко сну. Он еще пытался что-то понять, когда Митрич зажег свет, достал из-под стола череп и долго убеждал, что такой же череп держал в руках Гамлет в кино.