Владимир Мирнев - На маленькой планете

В коридоре он закачался, выпустил руку Светочки, которая признала Маришу и побежала к ней.

— Что так долго не была? — сказал Ваня, повел ушами, закатив глаза, чтобы показать, что он совсем пьяный. Любит, чтобы все знали, что у него есть на что выпить.

— Давненько, — обрадовалась Машенька. И сразу ее по имени-отчеству. Она всегда так, еще с института, где они вместе работали в гардеробе. Их даже ученые так называли в институте.

Один старичок все время говорил: «Здрасте — до свиданьце, всего доброго вам! Какая погодка, Марья Ильинична. Вам бы на солнышко, а? Хорошо, а не отлично ли! Превеликолепнейшая погодка! На улице-то как, как на улице!»

Он часто говорил непонятные слова, улыбался, протягивал руку, а на пальце было кольцо, толстое, истертое.

И сейчас Машенька рассказала, что и как, что спрашивает про нее Валерий Акантович, старичок. И жалко Марише, что ушла оттуда, но и здесь тоже хорошие люди, в столовой-то, а все равно жаль, что так получилось: упросила ее Любовь Серафимовна.

— Не думаешь ворачиваться в институт? — спросила Машенька.

Мариша вздыхает, смотрит на Свету, радуется тому, как здесь, у Машеньки-то, уютно, хорошо, так и сидела бы, видать, всю жизнь, качает головой и задумчиво обсасывает косточку из вишневого варенья.

— Нет, — ответила.

Окно открыто, ветер тихо тыкается в тюлевую штору; из окна виден деревянный маленький домик; над ним на антенне сидят два голубя.

Все молчат, а Мариша смотрит на девочку и думает о чем-то. Туманятся глаза, ходят в них какие-то круги, и кажется, что это не у нее голова кружится, а антенна на доме качается туда-сюда. Тихо. Марише думается, что и она хотела иметь такую девочку, улыбается так, как улыбаются невозможному, а слезы помимо ее воли все навертываются на глаза.

Света перестает есть и смотрит на нее. Мариша спохватывается, виновато моргает и продолжает пить чай. И ей кажется, что она не должна так думать.

— Тетя Мариша, а почему не пьешь? — спрашивает девочка.

— Марья Ильинична, — поправляет ее Машенька.

— А я пью, — отвечает Мариша. — Пью, детка.

— Хочу так, — отвечает девочка Машеньке. — Правда, пап?

Ваня дремал, но тут проснулся, протер глаза и засмеялся.

— Это так, — говорит он, косясь на Машеньку. — Все правда. Если б знал, соломку подстелил.

Он всегда говорит загадочно, не поймешь что, а иногда и складно.

— А правда и то, — поддакивает Мариша.

Однажды они сидели, смеялись. Зашел он и сказал:

— Что смеетесь, как китайцы!

А другой раз:

— Наш начальник — сущий китаец, как японец. Настоящая зараза.

И не поймешь, кто, что и почему они у него все такие.

Вот и сейчас он качает головой, смеется, что-то замышляет. Если бы он не боялся Машеньки, то давно что-нибудь придумал смешное.

Машенька пьет чай, усердно, до тех пор, пока совсем не покраснеет — это у нее норма такая. Ваня смеется, шире расходится в улыбке его рот, качает головой, говорит:

— Вот я сидел для безобразия жизненного опыта два года, а ты что делала?

Он и о тюрьме говорит со смехом, знает, что за дело был там.

Мариша не поняла, что он говорит и ей ли вообще, смутилась, когда догадалась, что ей. Он всегда так…

— Я?.. — удивилась она.

— Убил! — говорит он. — Тебя убил. Если б узнал, то соломку подстелил!

— Работала, — говорит она.

Он встает, ходит по комнате, ерошит волосы, смеется сам себе, щелкает пальцами.

— Работала? — спрашивает.

— Ага, — кивнула Мариша.

— Иван, не приставай! — предупреждает Машенька. — Я тебе говорю.

— Хорошо, — говорит Иван. — Хорошо, уважаемый человече, значит, того, трудился во имя… Хорошо. Твои руки назовем золотыми.

Он садится и начинает пить чай.

— Если б все так трудились, — говорит с укором Машенька, сердито наливая ему чай. — Все так трудились б, мож бы на самом деле руки золотыми были. Много ты понимаешь! В своем стакане, конечно.

— Хорошо, хорошо, — подхватывает Ваня, предостерегающе поднимает руки, — работали, есть деньги. Дай нам четыре тысячи, а у нас на книжке семнадцать рублей: мы еще добавим и купим машину.

Всегда он вот так начинает подсмеиваться над всеми.

— Без балды! — угрожает ему Машенька. — У тебя рот хуже, чем у бабы язык: тряпка.

— Молчи, папка! — кричит Света.

Мариша смотрит на одного, на другого, знает, что они просто так говорят. «Ваня любит это, — думает Мариша, — как все у них делается: и шумно, а не злобно». Он встает, выходит в коридор, затем возвращается и на ходу говорит:

— Создал бог три зла: бабу, черта и козла!

— Дурак, — говорит Машенька. — Молчал бы ты, — она качает головой, вертит пальцем у виска, хочет еще что-то сказать, но только встает, затем садится в нерешительности, машет на него рукой и наконец смеется Марише.

— Закон есть закон, — говорит Ваня, опять смеется, а Света его бьет по руке, — не бери заместителя умнее себя, а жену глупее себя: всегда дураком обзовет.

Машенька молчит, машет рукой и опять крутит пальцем у виска.

— Ты замужем была? — спрашивает он вдруг Маришу.

Мариша теряется, утвердительно машет головой, затем, спохватившись, говорит:

— Не, не, с чего ты?

— Иван! — предостерегает его Машенька.

Мариша растерялась совсем, чувствует, как залило теплом лицо, заморгала и даже слезы на глазах навернулись: ей почему-то стало больно, и она закрыла лицо рукой, как будто ее уличили в плохом, хотела проглотить вишенку, но та застряла в горле. Она закашляла. Встала. В глазах покраснело, поплыли круги, не видно даже стало, как вокруг бегала Машенька, как испугался Иван.

Она только думала об одном: как нехорошо на людях так вот быть, как неудобно у нее получилось. И заплакала от досады на себя, на то, что в груди будто оборвалась какая-то ниточка, а ей теперь неудобно и стыдно от этого.

А Ваня ходил вокруг, оправдывался, говорил, что он так, он ничего не хотел, затем налил в стакан водки и подал ей. Машенька засмеялась, и Мариша тоже засмеялась, вытирая слезы. Света села ей на коленки, подставила свои белые кудряшки, чтобы Мариша погружала в них лицо, и ей и Марише было так хорошо.

И рассказала потом, что она не захотела выйти замуж, потому что у него, Петра-то, была жена. Любила его, а отказалась от своего счастья-несчастья, так как у него был ребенок, а Ваня даже рассмеялся и добавил, что сейчас это не в моде, что жениться — это живая могила.

Потом Мариша рассказала, что не помнит своих родителей, но постеснялась добавить сразу, что была подкидышем; только потом добавила об этом и о том, что росла всегда в детдоме, что в войну ее ранило уже в Ковеле — это далеко, под Польшей, а ранило легко, но она после этого не воевала. А когда пошутила: «О, вы под стол пешком могли идтить, когда у меня уже была рана», — то все рассмеялись и долго дурачились.