Владимир Мирнев - На маленькой планете

Проводник тихонько и осторожно засмеялся.

— Стоишь? Это чего, это хорошо — стоять. Недаром говорят: в ногах ума нет. — Проводник почесал лысину, потрогал чисто выбритое лицо, насмешливо поглядел на Афанасия, закурил и сел на корточки. — Ты меня знаешь? Люся твоя тоже меня небось знает. В одной деревне живем. Я тебя в проводники потащил из комбайнеров…

— Ну? — удивленно и ничего не понимая, спросил Афанасий.

— Мы ж вместе работали?! — тоже удивился проводник.

— Так чего тебе нужно? — спросил Афанасий и зло глянул на проводника, который явно хотел, чтобы Афанасий начал рассказывать, чего так не хотелось Афанасию. Афанасий не любил делиться ни радостью, ни горем, ему казалось, все то, что происходит с ним, — это его личное и никто другой не имеет права делить с ним то, что принадлежит ему. Он даже растерялся от напористости проводника и еще больше расстроился.

Ему вначале непонятно было, чего от него хотел проводник, и он с укором глядел ему прямо в глаза.

Проводник, уже старик, маленький, сухой, чистый, озабоченно ждал ответа; в его выжидательной позе сквозило нескрываемое любопытство и еще что-то такое, что придавало ему насмешливый вид, и казалось, скажи Афанасий слово, он рассмеется. Вот это, видимо, и заставляло людей, знавших его, держаться настороже и обволакивать свои мысли в неясные, туманные слова, начисто лишающие повода для остроты.

Старик слыхал о ссоре Афанасия с Люсей, но хотел, чтобы ему тот сам рассказал. Он был из тех людей, которые любили давать умные советы.

— Чего ты пристал? — удивлялся все больше Афанасий. — У меня особенное дело. Я, может, характер выдерживаю. А ты чего?

— Я чего? Ты чего?

— Куражишься?

— Нет, Афоня, не я, а ты. Надел новый костюм и едет на работу. С каких это пор на работу идут так вот, чтоб в новом? Я не могу иметь интерес разве?

Афанасий оглядел себя и, хотя только сейчас заметил, что на нем действительно новый костюм, не удивился, а подумал: пусть, теперь все равно. Костюм неисправимо топорщился на сутулых плечах.

— Ну? — спросил он проводника. — Чего тебе?

— Не мне, а чего тебе нужно?

— Мне? — удивился Афанасий и разозлился. — Ну, знаешь, со мной шутки шутить плохо… Я не циркач какой.

— А я не шуткую, очень мне это нужно, оч-чень.

— Так чего ж ты приходишь, начинаешь вести разговоры, я стою, молчу, мне не до этого, не до умников. Мне не до поездов и хаханий, а мне сейчас покой нужен, работа, а ты лезешь в больное место.

Проводника озадачил тон Афанасия, и он теперь вспоминал, что говорил: не сказал ли нехорошее? И, не найдя ничего плохого в сказанном, заходил по тамбуру.

Афанасий смотрел, как ходит старик, и навязчивая мысль, что тот хочет, чтобы он рассказал ему о ссоре с Люсей, рассердила его: покушаются на то, что принадлежало только ему. Горькое чувство, которое не покидало его вот уже два дня, обида и несправедливость, осели прочно в груди, образовав тяжелый, щемящий комок. И этот комок принадлежал только ему, и он не хотел его ворошить.

— Тебе это знать не положено, — выразил вслух свою мысль Афанасий и торопливо закурил.

Поезд притормаживал. Проводника позвали.

Поезд останавливался, утихали сквозняки в вагоне, далекое, вращающееся небо стало будто оседать и окутывать синью и поля, и леса, и поезд. Тихо тукали колеса. Вот потянулись какие-то постройки, склады, дома, шесты со скворечнями, голубые, дымящиеся ветлы — станция Чеса.

Вскоре пришел проводник и опять с откровенным любопытством спросил:

— Ну, чего?

Афанасий оглянулся, смерил проводника взглядом и тихонько выругался. Ему надоел проводник со своими расспросами, с удивительным спокойствием и насмешливым взглядом, который будто говорил, что вот, мол, я хоть и спрашиваю об этом, но твою тайну я знаю. Афанасий ответил решительно:

— Не приставай, надоел.

Поезд задергался, скрипя и сипя, толкнулся туда-сюда и остановился. Афанасий свободно вздохнул, сошел с поезда, не оглянувшись на озадаченного проводника, и тихонько направился вдоль поезда, мягко ступая на похрустывающий шлак. Из вагонов выходили пассажиры, разминались, зевали, кашляли.

Афанасий походил взад-вперед, постоял и присел у заборчика.

Солнце оседало в лес и, погруженное наполовину, напитало индиговым цветом лес, слабо обозначило свое громоздкое, набухшее, а потому и разжиженное туманом тело. Тихо было.

К упавшему на лес солнцу должен был торопиться поезд, в голубоватые поля, в индиговые леса, в ночную даль, от которой тяжело на сердце у Афанасия…

— Друг, разреши подкурить? — спросили у Афанасия.

— Ага, — очнулся Афанасий, — подкуривай.

— А закурить если, а то у меня цигарок вышел весь? — сказал мужчина и присел рядом.

— Ну да, — отдал Афанасий сигареты, — кури, не жалко. Ты с поезда, что ли?

Афанасий говорил, не глядя на мужчину. Тот размял сигарету, прищурился, будто к чему-то примеривался, умостился на корточках, подкурил и залился весь теплым, блаженным удовольствием, его заросшее лицо с черной бородой и голова с черно-блестящими, вьющимися волосами закачались от счастья. Казалось, он испытывает от курения глубокое наслаждение: даже причмокнул, когда сделал затяжку, хихикнул от восторга и вновь затянулся. Афанасий поглядел на него.

— Ты что? Возьми еще сигаретку, ты че одну взял? Бери.

— Слушай, — сказал мужчина, — ты знаешь, как меня звать?

— Нет, а что?

— Меня звать — Кулёк. Понял, чтобы не было недовразумения. А тебя как, Афанасий, что ли?

— Ну да. Да откуда тебе известно?

— Откуда, от всего. На руке у тебя написано. Я ж бывший цыган.

— Не заметно что-то.

— А я на сто процентов цыган.

Афанасий глядел на мужчину во все глаза и чему-то тихо улыбался. Есть же люди, с которыми тебе с первых минут хорошо, и сразу кажется, что знал ты их давно, и хочется тебе их видеть и сидеть с ними, смотреть на них, чувствуешь себя в этот момент каким-то просветленно-тихим, наполняют они тебя невидимым, но осязаемым счастьем, будто вливают в тебя что-то удивительное, прекрасное, и тянешься к ним, хотя и знать их никогда не знал. Вот дела.

Это и почувствовал Афанасий. Ему стало не весело, но легко, и он вздохнул свободно и радостно.

— Как же это — Кулек? — спросил Афанасий. — Ты отроду Кульком был или как?

— От роду я Цыган был, а сейчас Кулек Иванович. Я кочевал, я не один кочевал, а сейчас слесарем в депо. А я был цыган Туано.

— Это имя такое? Что, нет русских имен?

— Афанасий, дай еще закурить. Извини, друг, у меня все вышло.

— Да бери, чего просишь, кури, что я, жалею, бери. Не одну бери, три-четыре бери. Цыган, а такой стеснительный, бери-бери, три-четыре бери…

Кулек закурил опять и блаженно улыбнулся.

— Познакомился с Марией, такой ужас, а она требовала, чтоб был я Иван. Стал Иваном, а прозвали Кульком. Видишь, нос мой на кулек похожий. Кулек, и все.