Владимир Мирнев - На маленькой планете

Митя подошел вплотную к Коле, тронул его за плечо.

— Хочешь? — спросил он, прищурив глаза и всматриваясь в него, будто в темноте мог разглядеть лицо Колино. — Хочешь, у меня имеются кое-какие знакомые в библиотечном институте.

— Что? — спросил Коля, который не слушал, о чем говорил тот.

— Я сам вначале думал поступать, завел знакомых, на рыбалке с одним доцентом познакомился, а теперь решил в технический податься. А знакомые-то остались неиспользованные. Видишь, какая жалость. Хочешь, устрою?

— Меня? — удивился Коля.

— По знакомству.

— Ты что? Что я — подлец, мешать другим честно поступить? Что я — подлец?!

— Хошь, как хошь, — ответил Митя и смолк.

— Вот придумал, — удивился Коля. — Вот придумал!

Он машинально выбросил руку под дождь, как это делал Митя, и почувствовал, как потекли под рукав тонкие струйки воды. Хотел что-то сказать, даже повернулся к Мите, но только махнул рукой и отвернулся. Он знал, что Митя его не поймет, а точнее, не захочет понять. Да и как ему объяснить этот дождь, это хождение с книгами к больным, к старушкам, сидение у них, тихие, тягучие и вроде скучные беседы, синие окна по вечерам, его самого наконец, который не захочет делать то, что может очень даже просто сделать Митя. Коля даже побоялся признаться во всем этом Мите, чтобы тот вдруг не осмеял его с ног до головы за эти чувства. Он молчал, зная, что ничего не скажет Мите, хотя временами и хотелось сделать это. И сейчас ему показалось, что все эти мысли, спор с упоминанием знакомых, которые помогли бы, тоскливые, удручающие разговоры, — все это не то, что нужно. Ему, пожалуй, нужна эта работа, это хождение под дождем, записывание читателей, все то, что у него есть. Коля долго еще думал, вслушиваясь в самого себя, как бы ища там ответа на эти мысли, и не слышал, когда Митя сказал, что пойдет домой. Он увидел его, когда тот молча выбежал под дождь и, не оборачиваясь, захлюпал по лужам и вскоре исчез в темноте.

Где-то вспыхнули молнии, и Коля снова увидел Митю, шагающего уже по дороге, высокого, желтого в неверном свете, а сам подумал, что пора спать, что сейчас плюхнется в холодную постель и не заснет все-таки, пока среди ночи не встанет и не просмотрит списки тех, к кому обещал завтра прийти, потом будет думать об этих людях. И ему покажется, что вместе с ними он прожил еще одну жизнь.

Долго еще Коля стоял, опершись о косяк двери. А дождь шел.

1965

Дядя Ваня глядел на овец, сбившихся в повети. Одна из них что-то жевала. Слышно было, как хрустели, будто ломались, у нее зубы. Дядя Ваня пытался понять, отчего это, и, приседая, всматривался: что же она жует? Он приседал, а овца отворачивалась от него. Старик, поразмыслив, зашел с другой стороны, но овца снова отвела голову.

Дядя Ваня досадно сплюнул на зарычавшую собаку и сел под бузину рядом с племянником, приехавшим недавно из Пензы, и сквозь ветки бузины стал глядеть на солнце, низко нависшее над степью, которая начиналась сразу же за оврагом. Отсюда со двора видно, как оно опускалось в мглистое марево за Червушкиными кустарниками, розово заблестевшими под косыми лучами.

— Садится, — проговорил тихо старик, щурясь на солнце. Он, запрокинув голову, поглядел на небо, на длинный ряд ракит, обозначавший русло Чембарки, на маленький городок, тихо и мирно лежавший на уклоне холма, и снова на солнце.

Парень молча встал, заходил по двору и несколько раз презрительно глянул на собаку, опять сел, сильно задумавшись над тем, что недавно он поссорился с Ирой, его одноклассницей из Пензы, ради которой приехал к дяде Ване. Через минуту парень встал, снова походил по двору, в подробностях припоминая ссору с Ирой, глядя на дом, на сад, на солнце и решая, что теперь все вокруг для него потеряло смысл…

«Овцы, — думал он, — тысячу лет назад были глупыми овцами, собака собакой, и все вокруг будет таким же, а солнце по вечерам по-прежнему будет красным».

После таких мыслей ему захотелось посмеяться над своей любовью, показавшейся сейчас такой глупой: как это только раньше не замечал он в любви всего мелкого, пошлого. Собака, казалось, понимала его и, поднявшись, заковыляла к нему, легла у ног и тихонько заскулила, жалобно глядя на парня. Но когда раздался шум машины, вдруг вскочила, опрометью кинулась вон на улицу и громко залаяла.

— Кыц! — прикрикнул старик и топнул ногой. — Фу, тварь паршивая!

Старик вновь глядел на солнце, севшее наполовину в погустевшее марево. Теперь, когда солнце не слепило глаза, можно было рассмотреть дорогу, идущую к кустарникам и дальше; он задумчиво глядел на нее и думал о своей жизни, длинной, как эта дорога. Старик любил смотреть на дорогу и думать о том, что вот он не знает, когда и где начал свою жизнь, а дорога тоже не знает, где она берет свое начало и где кончится. Она ведет через Водино на Лепетки, Курск и дальше, вливаясь в шоссе, петляет по всей России, и это будто роднило старика с ней, а вся жизнь его, длинная и трудная, тоже походит на дорогу.

Он думал, что у него и мысли такие же, как дорога, длинные, тягучие, приходящие по мере размышления о серьезном, и чем больше смотрел он на дорогу, чем сильнее в нее всматривался, тем глубже, казалось ему, проникает в ее тайны, тем лучше чувствует и понимает себя, и мысли его становятся от этого серьезнее и весомее.

Хотелось старику узнать: а испытывают ли другие то же самое. Он даже задвигался от волнения.

— Пашка, — продохнул он, — а ну-к глянь на дорогу.

— Ну, — отвечал некоторое время спустя Пашка, думая о прежнем, об Ире, о том, что любовь — это свойство материи, а раз так, то это пустяк, потому что теперь он, кажется, узнал себя и понял то чувство, которое было у него, — это, как, например, игрушка, которая нравится тебе, но он уже взрослый и играть не собирается.

На этом месте рассуждений его прервал дядя Ваня.

Парень глянул на дорогу: узкая серая лента, петляя между холмами, над которыми кружили коршуны, уходила к кустарникам и терялась в дымке, — и ничего особенного в этом он не находил.

— Ну? Дорога и есть дорога. Она и сотни тысяч лет будет дорогой. Если бы не высоковольтка, то как при князюшке Олеге.

Сказав это, Пашка замолчал, думая о том, как он прав, что и мысли у него появились какие-то очень глубокие, каких никогда раньше не бывало.

— Вот и солнце село, — разочарованно вздохнул старик.

— Каждый день оно садится, — досадно сказал парень. — Каждый день садится и встает.

Старик молчал.

— Только я не вижу, что здесь нового? — повторил парень.

Собака заковыляла по двору, обходя стороной старика и глухо порыкивая на овец.

— Кыц, проклятая! — прикрикнул на нее старик. — Кыц, стервячая собачонка!

Собака виновато поглядела на парня.