Владимир Мирнев - На маленькой планете

«Нет, недаром мне снились котята», — думает Николай и никак не может освободиться от этих простых, но, словно паутина, липнувших мыслей и медленно обволакивающих его, и ему словно через заросли приходится пробираться сквозь эти мелкие, пустяшные и назойливые, но так некстати появившиеся воспоминания, такой странной жалобной ноткой зазвеневшие внутри. Нет, Николай не мог уже больше сидеть. Он вдруг все понял. Эта тоска, эти воспоминания, все эти сны — это не что иное, как укор ему, укор матери, к которой не ездил вот уже восемь лет, которую видел только однажды, когда она приезжала к нему ненадолго в гости во время рождения сына, и как бы он ни прятался в свои выдумки, как бы ни скрывался, ничего не выйдет. Он рос в той деревне, у себя на родине, среди тех людей, в той избе, среди тех лесов и полей, и все они, мать и отец, эта изба и эти леса и поля — все они у него в крови… От себя не скроешься.

Николай открыл дверь своей квартиры и услышал плеск воды в ванной: жена стирала. Она не видела, как он прошел на кухню, быстренько поел, даже не разогрев ужин, и затем все так же молча включил телевизор, покрутил ручки и выключил и откинулся на тахте.

В квартире было чисто и тихо. Плеск воды в ванной словно подчеркивал тишину и покой. Николай глядел вокруг, все было чисто, нигде не было ни пылинки; паркет в елочку блестел и бегал из конца в конец квартиры, вокруг люстры летала муха и жужжала. Николай глядел и удивлялся, что сегодня так тихо дома и так спокойно.

— Галя! — крикнул он. — Галя!

— Ой! Я не слыхала, как ты пришел, — сказала жена, вытирая о фартук мокрые руки.

— Галя, Ваньку возьми из садика. — Николай не глядел на жену, а сидел все так же откинувшись на тахте и глядел в потолок.

— Зачем? — удивилась жена. — Сегодня среда.

— Сегодня-сегодня! Я взял отпуск за свой счет.

— Ну? — присела жена и уставилась на него так, словно она всегда ждала от мужа чего-нибудь неожиданно неприятного.

— Еду к матери и отцу. Сына возьму, пусть поглядит на свою кровную бабку. Ему уж пять лет, а он ее и видел, когда был грудной. Ладно, стирай, я сам возьму. Ты не поедешь?

— Выдумал. У меня отпуск в октябре. Да кто ж едет в деревню в мае, когда там даже овощей нет, а на улице холодно. Надо в августе ехать или в сентябре.

— Может, там не люди живут?

— Знаю. Люди везде живут, даже в тюрьме.

— Сравнила, — усмехнулся Николай. — У нас за пряслами начинается луг, а потом кладбище, а там уж поле с рожью и леса, леса…

Он говорил и чувствовал, что жена его не понимает, и оттого, что ему это казалось, в нем рос протест против мыслей и чувств жены, которых она еще не высказала, но которые, как он знал, будут совсем непохожими на его мысли и чувства.

С женой они жили хорошо, но иногда, он это чувствовал особенно остро весной, в ней словно сидел кто чужой, который враждебно относился к нему, Николаю, и он этого чужака в ней презирал и зло ненавидел, и иной раз, как вчера, в нем поднималась глухая ненависть к этому чужому.

— Знаем мы эти леса, — сказала жена так, будто действительно их знала, хотя ни разу не была в его деревне и даже не расспрашивала о ней мужа, а когда он рассказывал, то слушала его, как бы одалживая ему свое время и с нетерпением ожидая, когда он кончит, чтобы сказать о чем-то своем, более интересном. — Чтоб дойти до них, твоих лесов, надо грязь помесить. Знаем эти леса.

— Много ты знаешь, — обиделся Николай. — Вот возьму да и махну в деревню жить.

— Кто ж это с тобой поедет? — помолчав, удивилась жена, вытирая полные белые руки и садясь рядом с ним, ожидая чего-то и стараясь первый раз за все время понять мужа и, кажется, ничего не понимая. — Это все котята во сне.

— Какие котята?

— А вот такие, что во сне, — сказала жена и поглядела на мужа так, словно давно знала, что и о чем он еще будет говорить, и придала лицу такое выражение, которое бы это говорило.

Николай посмотрел на ее лицо, махнул рукой и вышел.

1972

В Доме культуры шумно, хлопают дверями, курят. В зале для гостей поставлены торцом друг к дружке столы; на них красуются шахматы, купленные только накануне районных соревнований.

В зал пока никого не пускают. В дверях стоит уборщица Куфикова, толстая, в красном платке женщина, и, глядя на столы, окна, довольно улыбается. Это она наводила чистоту. Теперь ей приятно оттого, что все выглядит праздничным, торжественным.

В зал входит главный распорядитель Скорсоков, одетый по такому случаю в новый черный пиджак, синюю сорочку с желтыми полосками и хромовые сапоги. У него напряженное морщинистое лицо. Весь он — озабоченность.

— Пора, — продыхает он взволнованно, и Куфикова, широко улыбаясь, с силой жмет на кнопку звонка.

Звонок гремит так, что ушам больно. Мужчины стихают, гася папиросы, и осторожно входят в зал. Их трогают чистота и голубые занавески на окнах.

Скорсоков сразу же вынимает список участников соревнования и, запинаясь, читает.

Не пришли на соревнования: Захар Евдокимович Дадуля и Ипполинтиков Федор Никифорович из деревни Богданчики.

Скорсоков сердится, торопливо окидывает недовольным взглядом шахматистов и говорит:

— Тиха, мужики!

Он часто кашляет, часто вытирает вспотевший лоб. И совсем неожиданно, покрывая сильным голосом шум, продолжает:

— Товарищи!

Заглядывает в бумажку, трет платком мокрый лоб; все стихают и устремляют горящие глаза на него.

— Товарищи, еще в доисторическое время, — продолжает Скорсоков; голос его прочищается и звучит уверенней. — Еще в то время, когда и в помине, можно сказать, не было человека, а если был, то, можно сказать, в виде этого, ну, клопа одноклеточного…

По залу прокатывается шумок.

— И даже в то время шахматы пользовались успехом и относились к умственному виду искусства.

Докладчик многозначительно кашляет и поглядывает из-под бровей на шахматистов.

— В тяжелое время для людей шахматы сыграли огромную роль в истории. Могу с уверенностью ответить, что ни один царь не играл в шахматы (хлопки). Зато в нашем районе все дети и мужики, особенно в посевную, почему-то играют в шахматы!

Скорсоков кашляет. Затем, ругнув царей, тараканов и зарвавшихся империалистов, заканчивает так:

— Товарищи, в наше время, когда шахматы играют огромнейшую роль, находятся на службе у нас с вами, то давайте играть так, чтобы потно было всем.

Все зааплодировали. Скорсоков хмурится, но доволен своей речью. Ему самому нравилось, что всегда он начинал речь с эпохи возникновения людей и кончал нашим временем.

Дверь открывается, показывается среднего роста мужик лет сорока. На нем кепка и свитер, поверх которого поношенный пиджак. Это Дадуля, по прозвищу Нога. Он стоит в дверях и разглядывает собравшихся.