Владимир Мирнев - На маленькой планете

В окно неспешно вливался холодный шум ночного города, во дворе истошно рыдали коты, а он будто слышал все это, но и был далек от шума во дворе, и ему хотелось, вот так покоясь в тепле, думать о далеком, думать неторопливо, как полагается взрослому парню.

Пролежав без сна до утра, Николай ушел на работу, все еще озабоченный с ночи, с появившимся тоскливым желанием, которое он так и не понял, но которое прочно засело в груди.

День выдался солнечный, но в тени знобкий, а на работе, во дворе завода, в безветрии уже пекло по-летнему нестерпимо, и высунувшиеся листочки смородины и березы терпеливо вбирали густой свет солнца, распространяя вокруг клейкий молодой запах зелени. Зуев тупо поглядел на липкие листочки, потрогал рукой и направился в цех к своему станку. Но работать не хотелось. Он вышел из цеха и, сев подле теплой пристройки к цеху, закурил и уставился поверх краснокирпичных цехов, забора с проволокой, и ничего не видел и не слышал, ощущая только внутри себя одно тоскливое щемление, будто предчувствие чего-то недоброго, и старался понять эту тоску или догадаться, отчего это с ним творится недоброе. «Мать живет у брата, — думал он, — вчера получил письмо. Она жива, здорова, с братьями и сестрами все в порядке». Нет, он не мог сегодня работать, и все сидел и курил, и думал: «Отчего так?»

Подошел мастер и тоже закурил, но Николай его не замечал, а глядел в небо и вроде не глядел, потому что ничего не видел, а думал и пытался понять себя.

— Не работается?

— Весна. — Николай сплюнул окурок и облизал мягкие, горькие губы. — Мне сегодня котята приснились, будто я их топил — это у нас в деревне.

— А ты из деревни будешь?

— У-у.

А к вечеру, когда Николай, все еще томясь нехорошим предчувствием, медленно брел по улице домой, началась гроза. Шумно, с утробным грохотанием прошелся по-над городом гром, неровно ударяя по крышам домов, зататакал где-то вблизи и покатился далее, раскидывая по небу верткие змейки молний, и в отдалении, урча и успокаиваясь, вызывая новый, более дробный и оглушительный, который с треском расколол небо и наискосок вдруг хлестнул, словно кнутом, густым, запенившимся на асфальте жгутом ливня.

Николай промок, но шел медленно, не торопясь. У своего подъезда постоял еще под дождем и стал медленно подниматься на третий этаж, чувствуя стекающую по спине и по рукам холодную воду. И был доволен.

— Дождь ныне…

— Господи, не мог где переждать! — ужаснулась жена, увидев в прихожей, под мужем на полу, лужу.

— Идет, — повторил он тихо, закрывая дверь и все так же блаженно улыбаясь. — Нет, — продолжал он, усаживаясь на кухне и раскрывая окно. — Не скажи. В деревне дождь — это одни мучения, крыша протекла или цыплят прихватило, одни беспокойства, а тут дождь тебе не теща. Шуми, брат, преспокойно, а я посижу и погляжу на тебя. Ровно чужой, со стороны. Нет, не скажи. В городе тебе до него не касательно. Только вот он прошел, и все, и следа никакого, асфальт высох за час, и где все девалось, а там, глядишь, огурчики, зелененькие, с пупырошочками полезли вверх, лучок потянулся, редиска, горох, мать честная, остальное все полезло, аж затрещало. Ломит все зеленью, аж в глазах зелено! Да, там дождь на пользу, а тут он пропадает, воду жалко. Но в городе все не лучше. Вот я сижу, а мне ни до чего не касательно. Шумит дождичек? Пусть шумит, дурачок, а я, может, спать лягу, мне здесь запрета ни в чем.

Дождь лил, и за окном густо шумело в деревьях во дворе, с бульканьем ухала, захлебываясь и содрогаясь от мощного напора, водосточная труба, ветром заносило брызги в окно, и Николай радовался, и все говорил, доказывая непонятно кому, потому что жена не слушала, преимущества городской жизни. Потом встал и побрел по квартире, радуясь и новой тахте, сочно зеленящейся в гостиной, и телевизору, и серванту, и жене, которая вытирала пол тряпкой и что-то недовольно бормотала. Он шлепал босиком по холодному полу, глядел на вещи и улыбался, рассуждая вслух, как будто обращаясь и не обращаясь к жене.

На душе у него стало спокойно, и то, что он думал о настоящем и радовался, стараясь находить все новые и новые причины для радости, отвлекало его от основной мысли, которая возникала вчера ночью, как бы затушевывая ее этим, как бы ложной радостью стараясь уничтожить ее, беспокойную.

— Ленька, мой брат, что? — обратился он к жене. — Что, я тебя спрошу? Ничего. Аж в поту бегает, ему до зарезу нужно дождя иметь. А мне что? Плевать мне. Что зимой, что летом одно — магазин. А у него где магазин? Не знаешь, Галя? А у него магазин в огороде. Все у него в огороде. Но его ж не купишь, его надо растить! Вот где причина скрыта. Летом выйдешь в огород, зелено кругом, и в душе будто зелено. Все растет, все строчит в рост, и дышишь одним этим озоном, потому деревенские люди неказистые, а все здоровые телом. Здоровые! Без язв всяких в желудках. Вот какие люди.

— Не знаю, — ответила жена и вышла на кухню закрывать окно.

— Да, конечно, там не то, что в городе. Это понятно. — Николай переоделся и вышел на балкон.

Густо и с нахлестом лил дождь, и шум его радовал Николая, и ему захотелось ходить и, мелко похохатывая, думать о чем-то таком, веселом и приятном.

— Галь! — крикнул. — А Галь!

Жена пришла, остановилась против балконной двери, расставив широко свои сизые от холода ноги и вопросительно уставясь на мужа.

— Ну чего? Ну? — отвечала жена так, будто давно знала и знает и будет знать, что он хотел ей сказать.

— С Ленькой мы раз косили, — начал Николай, у него повлажнели глаза, и он вытер рукавом загоревшийся лоб. — Сено. Ты не знаешь, что это такое. Широкий зеленый и сочный луг, правда, трава тогда совсем уже созрела и покрылась слегка коричневым налетом. Но самое главное — это вечером: сидишь на пахучей копне и чистишь яйца, медленно чистишь и глядишь в небо и не чувствуешь, как дышишь, потому что так и чисто и красиво кругом, и тебя будто нет, а только ты глядишь в него, в небо, откуда-то из глубины, будто с того края земли. Понимаешь?

— Ну? — спросила жена, села на тахту, слегка подобрала платье, обнажая полные, иссиня-белые ноги с бугорками вспучившихся вен.

— Вот мы косили раз, косили, устали, ну, сил никаких прямо… Махнешь литовкой — раз-р-раз, взмахнешь и выдохнешь, замахнешься и вздохнешь. Вечером заурчало и закрапал дождь. Мы шмотки в зубы и к березе. И тут полило, почище, чем сейчас. Старая береза росла, корявая, ну мы к ней приткнулись и сидим как цуцыки, а дождь шпарит. Ждем конца. А тут гроза такая! Вымокли до исподней нитки, дрожим, а вокруг нас: бум-бум! Захлестнуло совсем! Ленька говорит: «Рванем к лесу?» А бежать километра полтора. Только отбежали, вдруг сильный треск! Оглядываемся, а береза наша, береза-то наша в щепы и горит, дымом идет: молния в нее попала. И мы тут драла дали!