Владимир Мирнев - На маленькой планете

История не выдержала.

— Мне давно не приходилось слышать ничего подобного! — сказала язвительно она.

— Еще бы, — отечески отозвался кубок. — Вам чертовски повезло, что вы оказались со мной.

— Какая наглость! — возмутилась история. — Я не слышала ничего более… более ужасного. И вы можете ввести в заблуждение малоискушенных людей. Я этого не допущу. Вы наговорили столько чепухи о Борисе Годунове и Петре Первом, что у меня голова пошла кругом.

— А мне какое дело, что так случилось, — невозмутимо ответил кубок. — Они напутали, они пусть и разбираются.

— Это неслыханно! — удивилась кастрюля.

— Я умер, потом родился, — продолжал кубок. — И в этом нет ничего удивительного. Со мною это бывает. Петр Первый говорил, что я удивительный оригинал. И он ценит, что сумел сказать подобающее слово обо мне. За это его ценит история.

Учебник истории просто задохнулся от негодования и долго молчал.

— Вы еще услышите обо мне, — добавил самодовольно кубок. — Я уверен, что Цезаря я прославил. Но я так забывчив и не помню всех услуг, оказанных мною человечеству.

— Это выходит из всех рамок, — сказал учебник истории. — То, что вы сказали, не сравнится ни с чем, что я слышал из уст знаменитых хвастунов.

— Он просто ужасен, — проговорила кастрюля. — Это прямо нахальство.

— Я говорил, — буркнул топор, — нужно узнать, что у него внутри, какие там винтики.

— Я отказываюсь вступать в дискуссию, — заявил учебник истории. — Он лгун.

— Нет, нет, он очарователен, — проворковала конфорка. — Такими словами ложь не говорят. Он очарователен.

— Вы правы, — поддакнул кубок. — Я необыкновенен. Мне кажется, что я слишком прекрасен.

— Он меня иногда убеждает в этом, — ответила ложка. — А иногда переубеждает в обратном. Жизнь сложна так же, как сложна каша, которую ест художник.

Ложку художник купил в сельпо, и она не знала другой пищи еще, кроме каши, и была убеждена, что весь смысл жизни заключен в каше.

— Я выше всего того, что говорит история, поэтому я все всем прощаю, — заявил в заключение кубок и смолк.

— Наконец-то все замолчали, — засветилась лампочка через некоторое время.

— Как она светит и как чист ее свет! — удивленно воскликнул сверчок и посвятил лампочке самое новейшее свое сочинение.

И в порыве вдохновения он заиграл на виолончели. Музыка его нежно лилась в темноте, и все было понятно без слов. Она тронула всех, и даже мышка, нашедшая свою норку, остановилась у входа и, вздыхая, вслушивалась в музыку.

— Неужели мне никто не будет играть вот так, — сказала она и, заплакав, уткнулась в теплую грудь отца, который давно ее поджидал.

Перед приходом художника лампочка погасла, но художник, не зажигая света, лег спать.

Он встал рано утром. Долго сидел у мольберта, затем направился бродить по мокрым от холодной росы лугам, полям, посмотреть на низкий водянистый туман, на грачей, собирающихся в стаи. Ходил, трогал редкие желтые листья на березах и осинах, стоял под мокрыми деревьями, вбирая в себя их тепло и холод, а затем почувствовал, что должен идти и писать.

Дома быстро снял свое длинное черное пальто. Глаза у него будто застыли, и был в них какой-то странный блеск, видели они что-то одно, такое, что должно появиться на холсте. И он начал писать. Он писал быстро…

Когда пришла девочка, все было готово. И только внутри у себя, чувствовал художник, еще не успокоились нервы, еще гулко ходило в груди возбужденное сердце.

Уже наступал вечер. Художник и не заметил за работой. Затем он начал разводить огонь.

— Ты меня с кубком будешь рисовать? — спросила девочка.

Художник развел огонь, н на стенах заплясали розовые блики. Художник взял кубок и сел поближе к огню. Он любил сидеть у открытой печки, не зажигая света.

— Я тебя думал с кубком писать, — сказал он. — Но я не знал о белых ласточках, а потом, этот кубок мне не нравится. Я его сделал наспех из соснового полена. Видишь, какой он грубый и уродливый. И на нем застыло выражение, которое есть у моего знакомого, — пустая кичливость и бахвальство. Он мне очень не нравится.

— Он же мертвый, — сказала девочка.

— Всякая вещь, как и человек, имеет свое лицо, — ответил художник.

— Тогда его сожги, — предложила девочка.

Художник, куривший до этого и превративший кубок в пепельницу, взял топор и разрубил его пополам.

— Вот видишь, — сказал художник, — у него полое место. Я не ошибся. У него ничего нет в голове, пустое место. Будь он жив, он бы много бахвалился, доказывал, что все, что сделали люди, — это дело его рук.

Он бросил кубок в печь, потом принес картину, недавно нарисованную. Девочка смотрела и молчала, и тихая улыбка остановилась на ее личике.

На картине была нарисована она с рукой чуть на отлете, дальше в перспективе летела белая ласточка.

— Белая ласточка — это мой сон, — затаенно проговорила девочка и подошла ближе к картине.

— Правильно, — ответил художник, — я хотел написать тебя вместе с твоей мечтою, а вот видишь, еще березка, ваш старый дом, колодец, гуси. Ты этого и не заметила. Мечта всегда лучше настоящего, поэтому только ее ты и смогла заметить. Не мог же я вместо белой ласточки нарисовать кубок.

— Ой, кубок сгорел! — через некоторое время воскликнула девочка.

— Он всего лишь старое полено, а не кубок, — ответил художник, подбросил в огонь сухих щепок, и они радостно затрещали, а на картине заплясали, замельтешили яркие блики. Казалось от этого, что ласточка летит. И девочке тоже это казалось.

Она впервые могла не только видеть, но и потрогать свою мечту.

1966

Истаяла деревня Конопка. Оплыл крутоярый берег и исчез. Кругом море. И тихо. Мерно рыпают уключины, и лодка качнется то вправо, то влево. Дед Макар хмуро греб и изредка говорил, чтобы Петр, Павлушин дедушка, вычерпал из лодки воду.

Дед Макар был сердитый и злой. Он даже из-за таких пустяков (воды в лодке было мало) сердился.

Но дедушка слушался, выплескивал воду, иногда задумывался над чем-то, глядя на далекие островки. Смотрел и Паша туда. Видно было, что островки поросли лесом и роняли на воду длинную тень.

Дул ветерок. Мелкая зыбь отсвечивала на солнце, мельтешило в глазах, а Павлуше казалось, что рыба это выпрыгивает из моря и заигрывает с ним, хотелось ему крикнуть, поймать ее, и он глядел на воду что есть мочи.

А островки остались уже слева и сзади. Отсюда они совсем странные: коричневато поблескивая, громоздятся на них скалы, качаются деревья, будто машут чем-то, думается Паше, это вовсе и не островки, а что-то живое, это какие-то звери. И смотрит туда во все глаза, и не верит сам тому, что ему кажется. А от деревьев падали тени, шевелились и ползали, ползали молча и что-то искали.