Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Совсем черно кругом, — пропищала выбежавшая на середину дома мышка.

Она заблудилась, и хотя знала, что в доме нет кошки, но ей было боязно; чтобы никому не досталось зернышко, которое нашла в чулане, она съела его.

— Как тихо и блаженно, — проговорила эмалированная кастрюля, в которой художник варил универсальную кашу, пригодную на завтрак, обед и ужин.

В кастрюле осталось еще много каши, и от этого она самодовольно ухмылялась. С окна, где стоял кубок, донеслось значительное покашливание. Все на время замолчали. Только сверчок играл. Это было его новое сочинение о вечной любви. Он хотел, чтобы его музыка завоевала сердца всех обитателей дома. С окна опять донеслось сердитое покашливание, но сверчок вдохновенно играл. Он летом влюбился в стрекозу, и это вдохновило его.

— Черно как, — испуганно пропищала опять мышка.

— Замолчите вы! — донеслось с окна.

Это говорил кубок. Он давно собирался сказать несколько значительных слов, но ему все не давали. Он ждал полнейшей тишины, но не дождался. Сверчок еще несколько раз дернул смычком, смолк и заплакал. Он только в игре находил утешение.

Кубок опять откашлялся.

— Замолчите все, — сказал еще раз он, хотя никто и не говорил. — Я вам скажу что-то весьма существенное.

— Ну да! — огрызнулся топор, признававший только силу удара. — Что ты скажешь?

На бурчание топора кубок не обратил внимания: он считал его грубияном.

— Я настолько ценю свои слова, что не намерен отвечать на каждую глупость, — заявил всем кубок прямо и косвенно топору. Он все-таки понимал, что такое топор. — Я говорю настолько существенно, что мои слова весьма ценны. Со мною считались многие, очень дальнозоркие и дальновидные государственные деятели. Меня знали многие цари. Я им помогал, и они выигрывали сражения.

— Всегда? — иронически спросил учебник по истории для девятого класса, который очень ценил точность всего того, что относится к истории. — А под Нарвой у Петра что-то не вышло со шведами?

— Кхе-кхе! — кашлянул кубок. — Очень неуместно, уважаемый, подняли спор. Вы обнаружили свою некомпетентность. Вам нужно было знать, что я появился после этого сражения и ответ за поражение не несу. Но что скажете о Полтавской битве! Кони, пушки, а кругом огонь, солдаты с саблями, ружьями, все блестит, а я так великолепно руковожу сражением и выигрываю пламенную битву, полную потрясающих волнений!

— Петр и солдаты выиграли битву, — растерянно буркнул учебник.

По кубок даже и не обратил внимания на его слова.

— Затем пили в мою честь шипучее вино! — продолжал кубок, захлебываясь от самообольщения.

— Как дарбалызнул бы по зубам, — сказал топор. — Забыл моих братьев.

— Невежа! — возмутился кубок. — Вы не знаете, что такое победа. Это восхитительно!

— Как он к нам попал? — спросила кастрюля у конфорки, которая тоже разбиралась в истории, так как художник часто читал девочке вслух описание Полтавской битвы в поэме Пушкина.

— Интересно, что он там поет? — проговорила, просыпаясь, золотоглазка, давно уже дремавшая на примуле, позевала и добавила, засыпая: — Если бы он был тлей, разговор мой носил бы иной характер.

— Не знаю, я ничего не знаю, — разрыдавшись, ответила конфорка кастрюле, — у меня голова идет кругом. Может быть, потому, что я круглая?

— И все-таки уверяю тебя, — с весом сказала кастрюля, ценившая искренность. — Ты не совсем круглая дура. Есть люди круглее тебя.

Обрадованная таким чутким отношением к себе, конфорка доверительно спросила:

— Когда же будет огонь?

Кастрюля не ответила на это, потому что не хотела быть сплетницей и в любовные дела не совалась. Она уже много прожила на свете.

— Я слышу! — громко перебил кубок. — Многие не слушают, когда я сообщаю нечто настолько значительное, отчего вы станете намного умнее.

— Ты, братец, тово, не хитри, — пробасил топор, считавший, что ум до добра не доведет.

— Это возмутительно! — вскипела история. — Он собирается меня учить. Позвольте спросить, чему?

— Я присоединяюсь и тоже спрашиваю: чему? — откликнулась кастрюля.

— Слушайте, так нельзя, — засветилась электрическая лампочка. — У меня от вашего шума насморк. — Она замигала. — Видите, один провод замыкает, если буду гореть, то не стоит ждать добра, сгорю, а мне нельзя сгорать, потому что художник ночью читает.

Лампочка еще помигала и погасла. Все, замолчавшие, когда загорелась лампочка, облегченно вздохнули.

— Неостроумно, — сказал кубок погасшей лампочке голосом, явно выдававшим его неуравновешенное отношение к столь равнодушной особе. — Это разве свет, спрошу я вас, свет? Вы видели факельное шествие, мигание, мерцание тысяч огоньков?! Это был свет! От него стояло багровое сияние, как будто на небе горели миллионы молний. Все лица людей становились красными, вся Москва трепетала, точно одна большая люстра, и над всем этим сиял я. Вы видели это? — обратился он в пространство. — Видя такое зрелище, многие сгорали от восторга, и это еще увеличивало торжественность впечатления. Это было великолепно! Это нечто незабываемое и непередаваемое. А когда Борис Годунов поднял меня над своей короной и объявил, что пьет в мою честь, то…

— Кто-кто? — спросил учебник истории.

— Вы не только некомпетентны, но и неделикатны, — ответил кубок учебнику. — Вам следовало бы поучиться у меня. Я очень деликатен, тактичен, я не перебиваю никого, никому не грублю, я сам всегда говорю о себе, но это так прекрасно, что с этим ничто не сравнится. Это какая-то просто грандиозная симфония. Не Бетховена, конечно, а кого-то настолько великого, что его еще и нет… Меня славили и возносили. И непростительно вам, учебник, не знать об этом.

— Какая наглость! — возмутился учебник. — Вы говорите чепуху.

— Если вам не нравится, — вспылил кубок, — молчите. Умные люди молчат, когда им что-то не нравится. Самые большие знаменитости тем и прославились, что ни о чем не говорили. И от этого они стали вровень со мною.

— Но это бахвальство! — прокричала кастрюля. — Если бы добрый художник знал про это, он бы из вас мигом сделал кашу!

В это время засветилась лампочка, засветилась бледно, поморгала и слабым сонным голосом сказала:

— Если вы не замолчите, я буду светить, пока не сгорю. А когда я долго горю, то моя голова будет горячая, и я за себя не ручаюсь. С горячей головой человек может натворить все, что угодно.

Ее бледное лицо стало желтым, печально посмотрело на всех и погасло.

На улице подул ветер, и в тишине слышно было, как плачет сверчок. Потом и он замолк, и вдруг запела труба.

— Тиш-ш, — прошептала кастрюля, считавшая себя подругой трубы.

Было тихо. Труба начала тонким голосом.

— У нее сопрано, — восхищенно сообщила кастрюля, — самый высокий голос.