Владимир Мирнев - На маленькой планете

Отсюда хорошо видны пруд, деревья, парящие среди них круглые шары фонарей, тени и блики на воде и черная сейчас монастырская стена.

— Все так тихо, — проговорила она.

— Конечно.

Лупа садилась; ее ужо не видно, но задумчивая розоватость на небе начала блекнуть и стираться, темнела вода, а лебеди, засунув головы под крыло, дремали.

Они пошли вокруг пруда. Иногда она оглядывалась, радостно вздыхала и говорила, что если в такое время закинуть удочку в воду, то наверняка можно будет вытащить золотую рыбку, исполняющую все желания.

— Конечно, — отвечал он. — Конечно, можно.

И тоже говорил — что-нибудь:

— Смотри, звезды похожи на листья огромного дерева, а луна — это зрелое яблоко, даже красное по бокам.

— И точно! — восклицала она.

Он удивлялся, как она говорит: просто, тихо, заставляя вслушиваться в слова. И все с какой-то трепетной неуверенностью в себя, в свои слова.

На следующий день они тоже были здесь и чем больше узнавали друг друга, тем больше у них было предлогов для встреч, а она, будто стараясь высказаться до конца, говорила и говорила. Он узнал, что так же, как и у него, у нее есть надежды, тихие радости, мечты, свой неповторимый мир.

А вскоре зачастили дожди, завихрилась в осеннем коловороте погода. Она пригласила его в общежитие.

— Это Зина, — познакомила с низенькой блондинкой. — А это Серега, а я тоже Зина.

Она рассмеялась, предложила ему стул, поставила на стол чайник, и они сели пить чай. Блондинка позвала Зину в коридор и долго ей что-то говорила, а он глядел на тумбочки, платяной шкаф, книги, кровати.

Дома, ложась спать, он старался мечтать о ней, придумывая, как бывало в детстве, что бы мог сделать ради нее.

Он видел ее, во сне смотрел в широкие, виноватые глаза и думал о ней, как можно только думать о самом близком человеке. Он ей рассказывал какие-то пустяшные истории; часто она задумывалась и не слышала, о чем он говорит, спохватывалась, у нее влажнели глаза, и она отворачивалась. Он ее успокаивал, и она пыталась успокоиться.

Чувство виновности никогда не покидало его. Но, увидев ее, он все забывал, и она, радостно-тихая, как всегда, удивленная, глядела на него и казалась светлой, совсем прозрачной от нахлынувшего на нее счастья.

В тот день они встретились засветло. Он пришел в скверик, ходил, ступая по опавшим листьям, уже пахнувшим поздней, винной прелостью, взглядывая на выгоревшее коричневое здание общежития, оголившиеся деревья, зыбкое небо с жидкими облаками, и во всем находил согласие со своими мыслями, своим настроением, с тем глубоким, как казалось, чувством, которое появляется, когда любишь.

Он знал: она придет. Сел и закурил, уставясь на облетавшие последние листья с деревьев, и вспомнил, как однажды сидели у пруда и она, глядя на деревья, говорила, что на свете все изменилось, кроме привычек у влюбленных; тысячу лет назад были все те же звезды, которые есть и сейчас, уединения, и через тысячу лет, видимо, будет так же.

Было чуть не по себе оттого, что она рассуждает так трезво и серьезно, и еще ему думалось, что их отношения должны быть другими.

В тот раз она тоже пришла чуть раньше, взяла его за руку, и они, не говоря ни слова, пошли, останавливаясь у афиш, смотря на прохожих, думая каждый о своем. Иногда она задумывалась, глядела на него, и ее глубокий тревожный вздох вызывал у него недоумение. Она молчала; он несколько раз пытался спросить, почему она такая рассеянная, но не спрашивал, а говорил другое.

— Неплохо бы за город поехать? — спросил и поглядел на нее.

— Ты думаешь? — рассеянно отвечала она. — Не стоит.

— Почему? — удивлялся он, собираясь спросить, почему она сегодня такая.

— Так, не стоит.

Они зашли в Новодевичий монастырь, постояли у могилы Дениса Давыдова, посмотрели на соборы, церкви, на дымчатые осенние сумерки. У пруда она долго глядела на воду. Шуршали листья, долетал гул машин, гулко разносился сигнал электровоза, и где-то в небе раздался чей-то ответный звук, видать, запоздавших журавлей, и протяжный, глухой этот крик был похож на плач.

Он взял маленькую теплую ручку, обнял ее, они сели на скамейку. И он успокоился, вспомнив, как ему всегда хорошо с ней, как ревновал и как скрывал от себя, что ревнует. Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее, но ничего не приходило в голову. Кажется, обо всем было сказано. Он даже не заметил, как неожиданно она заплакала.

— Не могу, — сказала она, встала и снова горько повторила: — Не могу так.

— Ты что? Что такое?

— Не могу, — твердила она, всхлипывая. — Я тебе не говорила, но я не могу… Это ведь обман, а я так не могу…

— Да что ты? — успокаивал он, наливаясь тревожным, сковывающим чувством. — Да что такое? Успокойся.

— Ты меня не любишь, — заговорила сбивчиво она. — Ну скажи, не любишь? Ну, скажи? Ты не знаешь, ты ведь не знаешь, что я замужем. Я хотела сказать и не смогла.

Она плакала навзрыд.

— Ну так что? — не понял он ее рассказа. Она подняла заплаканное лицо.

— А то, что я его люблю, но ты такой добрый, что я не могу просто. — Она уткнулась ему в плечо и затихла. — Как ты это не поймешь? Я, ведь люблю его.

Он еще до этих слов понял, в чем дело, еще даже раньше, и пожалел ее потому, что она плакала, но сейчас в нем появилось тревожное чувство.

Он посмотрел на озеро, небо. Ничто не изменилось, никого не тронуло происшедшее, во всем было прямо-таки самоотверженное спокойствие.

Он глянул на нее, убрал свои руки, и только внутренняя дрожь не унималась. Думалось, что он сам себя обманывал, стараясь сделать так, чтобы полюбить ее, напрасно восторгался ее лицом, руками. Это все, в сущности, принадлежит тому, кого она любит. Они и не были близкими, он ее и не знает по существу. Он был откровенным. Ему казалось, что его обманули, но он удивился и себе: молчит, смотрит на сумерки, точно ему нет никакого дела до всего.

Она же думала о нем, сравнивала его со своим мужем, и ей хотелось, чтобы муж был таким же, как Сергей, добрый, нежный, но чтобы он был и таким, каким он есть.

Он молчал, и опять, уже в который раз, ему представилась их первая встреча, лунные пятна, его неуклюжесть, и он улыбнулся; опять показалось, что ничего не было у них, что, если бы он любил, его не остановило бы ничего и что если он вспомнит три месяца их знакомства, то все время тревожное чувство не давало ему ни минуты покоя.

Уже потемнело. Облака уходили с неба; низкие звезды выпукло лежали на нем, словно первая осенняя изморозь, подсвеченная где-то спрятавшейся луной.

Он встал. Встала и она. Мимо проносились машины; торопились люди; гул города слабел, и, если прислушаться, можно было уловить, что этот гул мягко рассыпался на множество отдельных, чистых звуков, а каждый звук имел свой голос.