Владимир Мирнев - На маленькой планете

Просидел на дереве полчаса. Занемели руки, ноги замерзли. Он решил сесть на другой сук, но береза вдруг вздрогнула, треснула и, качнувшись, упала. Волки отскочили от лошади, а перепуганный Харлампий быстренько забрался на другую березу. Так прошел еще час. Замерзли руки, ноги. Он оглядывался на село.

Харлампий услышал крик, потом увидел мчащихся верховых. Волки прислушались, несколько раз хапнули мяса и убежали. Харлампия укутали, взвалили на лошадь удушенного им волка и быстро поехали в село.

По дороге встретили Костю. Он, увидев Харлампия целого и невредимого, прицелился в луну и выстрелил в нее из ружья. По рыжему цветку выросло на обоих стволах.

Харлампия привезли к его сестре, Костиной матери. Его знобило; он никак не мог выпить стакан водки, так его трясло. Затем ему растирали грудь и спину. Он отошел, но говорил, что холод еще не вышел изнутри. Костя суетился больше всех. Он натирал водкой спину и грудь, бегал к соседям за гусиным салом. Долго не отходили у Харлампия ноги, но скоро и они пошли краснотой, одни пальцы не слушались, ныли, а через час к ним и дотронуться нельзя было, почернели.

Дядя постанывал и почему-то избегал смотреть на Костю. Костя томился в предчувствии, что дядя начнет его ругать.

— Уля, я тогда сильнее замерз, когда искал твоего Егорчика, — сказал Харлампий. — А ничего не отморозил.

— Мог бы, как и он, замерзнуть, — ответила мать Кости. — Буран был, господи, не дай бог больше такого. Отговаривали: не ходи. А пошел.

— Как же я мог его бросить, — сказал Харлампий. — Если бы раньше спохватились, не замерз бы он. Буран был — настоящий конец света.

Костя вышел в сени, стоял у двери, прислушиваясь к тому, о чем говорил дядя. У него заболела голова. Он то и дело краснел. Его молчание пугало мать и Евдокию. Они смутно догадывались о Костиных переживаниях, но не расспрашивали его.

У Харлампия и Евдокии не было детей, и они настолько привыкли к Косте, что считали его сыном, их воспоминания о прошедшем и мечты о будущем были связаны с Костей. Они его баловали, как могли. Костя знал это. И его теперь мучила совесть.

Он стоял у двери и слушал. Дядя кончил говорить, долго не было слышно ни звука, но наконец раздался громкий его голос:

— Вспотел! Евдокия, вспотел! Теперь все. Прошла простуда. Я когда потею, знаю, что здоровый.

— Слава богу, — проговорила Уля.

— Наконец, — сказала Евдокия. — Слава богу.

Вспотев, дядя решил, что здоров, а раз так, то нужно встать, ходить и заниматься делом, хотя у него сильно болели обмороженные пальцы на ногах.

— Скажи, Уля, отец я Косте? — спросил он.

— Отца нет, значит, ты вместо его, — ответила Уля. — Горе мое. Ему и сорока не было, а замерз.

Она всплакнула. Евдокия начала ее успокаивать. Харлампий оделся и вышел в сени, прихрамывая. Костя отпрянул от двери.

— Ты, Костя? — спросил в темноте дядя.

— Ага, — сказал Костя.

— Пошли в сарай…

Харлампий и Костя направились в сарай. Костя пожимал плечами, недоумевая: зачем это? Дядя зажег лампу в сарае.

— Вот видишь, — сказал он. — Я тебе бадица, дядя по-молдавски.

Костя молча взглядывал на дядю. Он готов был провалиться. У него горело лицо от стыда.

— Я тебе отец, — тихо сказал Харлампий, — Егорчик замерз, значит, я — отец. Я хочу тебя выпороть, кхе. На всю жизнь тебе останется, кхе.

Дядя виновато поморгал, и непонятно было, как он это хотел сделать. Костя смутился и, хотя знал, что ни одного смелого, сильного героя в литературе не пороли, а Костя себя считал таковым и старался им подражать, все же не думал, что искупление вины будет таким. Он опять отчетливо представил, как оставляет в беде дядю, и как ему потом было стыдно и обидно, и как ему теперь будет стыдно всю жизнь, и он не сможет простить себе эту вину.

— На, бей, — сказал он. — Бей, так мне и надо. Бей!

Харлампий опешил. Если бы Костя стал оправдываться, упираться, он бы не удивился и настоял на своем, считая, что проступок не должен оставаться безнаказанным, но тут опешил.

— Бей! — крикнул Костя и заплакал.

— Не буду, — хмуро проговорил Харлампий.

— Бей!

— Не буду, сказал, не буду, — бубнил Харлампий. — Ты уже наказал себя. В следующий раз надо будет убежать, а не убежишь. Вижу.

— Бей! — настаивал Костя.

— Не буду, сказал, не буду. Чего пристал?

— Бей, а то я тебе сам, — заплакал Костя и замахнулся на дядю, всхлипнул и заревел.

— Ты меня извини, — говорил Харлампий, — извини ты меня. Я виноватый. Ты меня извини.

Дядя постоял, глядя на плачущего Костю. У него загорячились глаза, и крупные слезы выбежали из глаз, он не сдержался и второй раз в жизни заплакал. Плакал от радости, зная, что то, что произошло, не повторится.

1968

Роман Шокляев торопился. Его не отпускал с работы бригадир строительной бригады их колхоза, но он, бросив работу, крепко поругавшись со всеми, ушел, потому что спешил к своему другу Скруполеву Николаю. Они вместе собирали автомобиль, и Роман обещал сегодня прийти.

Усталость от работы, от ссоры и духоты сегодняшнего дня подстегивала его; он почти бежал, думая только о том, чтобы успеть вовремя на автобус.

«Если пропустить автобус на восемнадцать тридцать, — рассуждал Роман, взглядывая на зыбистую поверхность реки, — следующий в Серпухов будет в девятнадцать двадцать. Приеду поздно, обещал в шесть часов».

Он шел по извилистому берегу; Ока, круто изгибаясь у тальника, шумно плескалась о берег, и брызги временами долетали до него.

Тропинка свернула в тальник. Он нырнул в духоту тальника, не успел пробежать его, как услышал крик.

— Помогите! — звал кто-то. — Спасите!

Кричали на реке. Но в всплесках, в бульканье воды голос слышался плохо: казалось, будто кричат и не кричат.

В тальнике пахло сыростью и распаренной лозой. Роман прислушался.

Глухо плескалась рядом река, да в Голтенях, его деревне, стоящей на взгорке, пробовали новый движок. Клубки мошек висели в воздухе вокруг него, и от них исходило еле уловимое зудение. А так было тихо.

Он чертыхнулся про себя, словно боясь нарушить тишину, оглянулся на деревню, прищурился на нее, золотистую в прозрачном, сквозном под вечер воздухе, с церковью в центре, с новыми домами, взбежавшими на пригорок, постоял и пошел, задыхаясь от духоты, и не заметил, как углубился в тальник, остановился и в этот момент опять услышал крик:

— Спаси-и-те!

Роман даже присел. У него взмокла спина. «Точно, — подумал он, — кричат. Только этого не хватало. Еле ушел с работы, а тут кричат». Он ринулся напрямик к реке, раздвигая кусты, ступая по хрупкой, трескающейся лозе.

Перед самой рекой тальник поредел, раздвинулся полянками, и вдруг обрезался гальчатым, высоким берегом, о который хлюпались мелкие волны. Здесь река расходилась широко, и вздутая ее стремнина сверкала чешуей бликов.