Михаил Миляков - Лавина

Сергей Васильевич вообще душеспасительными беседами не занимался. Взглянул пристально и без тени улыбки, когда Паша еще до того привычным манером попробовал открутиться от какого-то поручения, и Пашин задор иссяк. Потому иссяк, что уж очень Сергей Васильевич, как бы сказать, такого склада… Никакого бахвальства, ни там стремления оттеснить, оттереть плечом или столь обычного, что и отчет себе не отдаем, желания переплюнуть ближнего своего в чем ни в чем. Мало этого? Мало, хотя б на первых порах?

Уж Паша институт окончил, протрубил сколько-то на заводе, пытал свои силы в спортивной журналистике, кстати, довольно успешно, с Сергеем виделся часто, летом альплагерь, зимой горные лыжи, покуда в командировки не стало его носить, а чувство почитания, восхищения, влюбленности не проходило. Понимал: нелегко складывалась семейная жизнь Сергея, знал о разочаровании в научной работе и, хоть душой целиком на его стороне, допускал, однако, что необязательно было Сергею бросать насиженное место, может, как раз следовало перетерпеть, перемочь, чтобы остаться в своем деле. Легковерен больно, раздумывал Паша, не умеет быстро распознать, что под внешней формой таится. Или от врожденной порядочности это? Заподозрить в подлости и негодяйстве считает недостойным. Грудью на защиту Бардошина — да куда это годится!

Время внесло свои коррективы, но не разочарование, не охлаждение. И время же привело ученика и учителя к дружбе, несмотря на разницу лет и темпераментов, вопреки затаенной неудовлетворенности одного и несколько аффектированному жизнелюбию другого. Время привело, но дружба подразумевает равенство. Оно возникло тоже в горах, в вое ветра и томительной тревоге, когда сутки, и двое, и трое — шесть нескончаемых суток сидели они в крохотной палатке, точнее, в прорезиненном мешке, едва поместившись на выступе терявшейся в облаках, обледенелой после внезапного ливня скалы, отрезанные гладким, прозрачным, твердым как стекло льдом и бурей от всего мира, без продуктов, без надежды на помощь — ни рации с собой, ни сигнала никакого не дашь, — сто пятьдесят без малого часов все только снег да снег, мчащийся вокруг, стекающий струйками по отполированной глади, в короткие минуты затишья заваливающий палатку, а там снова ветер рвет прорезинку из рук, ледяная крупа сечет ознобленную кожу, грохот близких лавин и стоны, и всхлипы то ли ветра, то ли уже свои или товарища, но нет — прижавшись друг к другу, отогревая друг друга, поддерживая веру и терпение, не позволяя один другому отчаяться, сдаться, плюнуть на свою жизнь, пересилили бурю, и холод, и собственную судьбу…

— Хватит солнечные ванны принимать, — с неподвижным лицом распорядился Воронов. — Я пойду с Бардошиным. Идем одновременно. Будь внимателен, Жора. На гребне зевать некогда, в случае чего, не забудь: прыгать надо. Не перепутай, на какую сторону гребня. С тебя станет.

Связавшись — Воронов с Жорой, Сергей Невраев и Паша, — двигались по гребню. По длинному, трудному гребню, перегороженному скальными башнями-жандармами, не каждую обойдешь, штурмовать приходится, непростая, долгая работа; а то и вовсе разорванному, рассеченному провалами, вверх, и вниз, и снова вверх, ближе и ближе к стене — громоздясь в небо, подобно неприступной крепости, сторожила она не только вершину и подходы к ней, но, казалось, и всю округу, и само небо.

Горы пылают, и багрянцем озарены дымные облака над ними. Другие, что дальше, будто и не горы вовсе, так прозрачны, легки и нежны они, что кажутся сотканными из цветного воздуха.

Краски меняются быстро и незаметно. Всякое мгновение они ярки, но не режут глаз. Что в живописи было бы приторно-сладким или грубым, здесь мужественно и нежно в одно и то же время, и самые рискованные сочетания убедительны и лишь острее подчеркивают особенности и тембр каждого цвета. Закат в горах… Разве о нем скажешь?

Из ущелья поднимается облако. Очень белое, розовое, голубовато-серое, оно отражает меркнущие в тени северные склоны, белесый затихший восток. Клубясь и разрастаясь, таинственной, всепоглощающей массой облако выливается из ущелья, ползет по морене. Укрыло ледниковое озерцо. Тронуло ледник… Нет ледника, не осталось живой застывшей реки. Ничего нет: однообразное, ровное, чуть колышется белое море. Островами выступают сразу ставшие невысокими горы — вершины их.

Сергей смотрел, впитывал эту умиротворяющую красоту. На душе становилось тихо, грустно, светло. Смотрел на медленно подвигавшуюся впереди двойку, оборачивался и видел Пашу — пользуясь остановкой, тот что-то строчил в своем блокноте; переводил взгляд на Жору Бардошина, лупившего что было мочи по крюку. Крюк ровно и тонко запел, а Жора все бил, бил, словно желая загнать его полностью, чтобы и карабин нельзя было продеть. «Ох уж этот Воронов, нипочем не допустит никаких вольностей в страховке, иззудил бедного Жорика, — мысленно ополчился Сергей на своего родственника. — Только увы, почти во всем Воронов оказывается прав: не послушайся мы с Пашей, пройди еще одну веревку — и точнехонько оказались бы под их маршрутом. А камушки сыплются, минуту назад какой «чемодан» Жорик спустил».

И снова смотрел вокруг, стремясь вернуть состояние успокоенности и мира. Но то ли вид Жоры, подстегнувшего карабин к крюку и лихо, с показным озорством перемахивающего с одного еле понятного уступчика на другой, тому причиной, то ли еще почему, а только вместо освобождающего сердце согласия нахлынули тревога и озабоченность.

До стены еще порядочно, хоть и придвинулась, полнеба загородила мрачная ее громада, и все же нынче дойти вряд ли удастся. Пора разбивать лагерь, но не видно места даже присесть. Скальный гребень круто идет вверх, круто обрывается в обе стороны. Справа еще куда ни шло; слева же, на север, ледяные стены переходят одна в другую. Плотные небольшие облачка плывут. Они — холодный пар, но мнится, то сугробы снега, пушистого, мягкого… Нелепое чувство подкрадывается… Гонишь и не можешь полностью освободиться. Оно преследует, навязчивое, как ночной кошмар: «Спрыгнуть туда и потонуть в снежной мягкости, ничего не видеть, ни о чем не думать, не помнить, не жалеть…» И вот ведь приходится повторять себе, что абсурдно, дико это непонятно откуда взявшееся желание…

Ушла связка Воронова. Двинулись Сергей с Пашей. Перестегиваясь с крюка на крюк (где там выбивать, ломом не вытащишь), одолели крутизну. Дальше не лучше. Каменные зубцы в рост человека насекли гребень, расщелины раскололи его. А светлого времени осталось всего ничего. Оказаться застигнутым темнотой на маршруте? Вынужденная ночевка в нерасставленной палатке, притулившись на какой-нибудь полке?..

Воронов понимал: маху дали с гребнем. Ситуация диктовала. Так он себе объяснил и не желал более к этому возвращаться. Сердило другое. Существующее описание сделано группой, шедшей в обратном направлении, минуя стену. Бодро-весело, надо полагать, у них получалось; где круто, дюльферяли — то-то и в отчете понаписано что бог на душу положит. Это распространившееся как болезнь очковтирательство, стремление выхвалиться за счет других раздражало. Но еще более Бардошин. Страховку не соблюдает, приходится следить и заставлять, идет абы как, сплошное легкомыслие и зазнайство. Уши прожужжали: талант! Второй Хергиани! Гордиться будем, что вместе хаживали. Двойки перекрутил, рассчитывая, пойдут с Жорой в высоком темпе, наладят, где необходимо, основательную страховку, чтобы Сергею (рюкзачище у него!) с Павлом Ревмировичем было проще; засветло выйдут под стену, разобьют лагерь.