Михаил Миляков - Лавина

Но так на солнце. Стена же…

Воронов размышлял. Злая выходка с Сергеем… Конечно, любые нелады обостряются во время восхождения. Хотя по идее нечему особенно обостряться. Было, расспрашивал Регину. Или с тех пор нечто произошло? Непонятно.

— Пошли, — сказал Воронов. И, словно советуя, предложил к совершенному удовольствию Жоры Бардошина: — Пожалуй, неплохо бы Жоре первому идти. Так сказать, возглавить нашу четверку. Ты как, Сережа?

Солнце печет, в штормовке как в шубе: расстегнуть, сбросить ее совсем хочется. Натруженные мышцы ноют. Плечи, грудь будто чужие. Но мало-помалу все приходит в норму. Плечи перестают поддаваться грузу. Ноги разошлись, шагают как надо. И мысли только о восхождении.

Где потруднее, движутся попеременно, охраняя один другого. Перебрасываясь словом, двумя. Нужными. Не до болтовни. На легких участках идут одновременно. Лишняя веревка смотана и перекинута через плечо. Передний ощупывает ледорубом подозрительные места. Не быстро идут, зато почти без остановок.

Мощный снежный карниз висит над северной стеной. Метров на пятнадцать выдается, а то и больше. Как только и на чем держится? Крикни, кажется, и вся неверная громада рухнет. Так вот не сообразишь, где что, ступишь на карниз… А идти надо. Миновать его нельзя.

Двойки связались. Первым двинулся Воронов. Он спустился немного, чтобы быть наверняка на гребне, и, поочередно вбивая носки ботинок в плотный, почти не отмякший на жарком солнце снег, опираясь на ледоруб, начал траверсировать крутизну. Веревка с мягким шуршанием змеилась за ним. Воронов прошел с десяток метров, что позволяло рассчитывать на надежность страховки, сильным ударом вогнал глубоко в снег ледоруб, обернул вокруг древка веревку, приготовился охранять. Не спеша все, основательно, как надо.

След в след прошли за ним остальные нехитрое, но рискованное место.

Дальше предполагали встретить скалы, и кошки не надели поэтому — чего там надевать да снимать. Но скалы будто отодвинулись. Невиданно узкий и длинный, обледенелый гребень впереди. Хочешь не хочешь, пришлось подвязывать кошки.

Странное это было хождение. Осторожно ступаешь левой ногой по одной стороне ледяного ножа, правой по другой, деликатно орудуешь ледорубом и привороженно следишь за товарищем впереди — весь собранная в комок решимость: сорвется если, кинуться самому по другую сторону гребня, спасая его, спасти себя. Нервы, слух, зрение — все, что связывает с окружающим миром, напряжено до предела, и до предела натянута незримая нить, крепче веревки соединяющая двух людей, — чувство, ощущение друг друга. Идешь как по буму, только там в метре, в двух земля, здесь же за отсвечивающим зеленью, отполированным ветром и солнцем лезвием ледяного ножа — глубина. Она не гипнотизирует боязнью, не тянет в себя. Она несоизмерима с привычным глазу. К тому же так сжато-стремительно летит время, столь многое требует внимания, что Сергей уже не думает о своих переживаниях.

Вышли под скалы. Сняли кошки, уложили. Ногам сразу легче. Воронов сверился с кроками. Все правильно, здесь следует ночевать. А светлого времени еще порядочно, часа три с гаком.

Жора лужицу нашел, присосался, пьет.

— Смотри, лопнешь! — шлепнул его сзади Павел Ревмирович.

— Лишнюю нагрузку сердцу даешь, — на свой лад прокомментировал Воронов.

— Ничего-о! — отирая подбородок и разглаживая усы, возразил Жора. — Рванем по скалам, выпарится.

Паша Кокарекин, Сергей и, конечно, Воронов пить не стали. А пить хотелось, влаги потеряли достаточно.

Жора, словно поддразнивая их, развязал грудную обвязку, стянул через голову свою роскошную штормовку, ковбойку и плескал на себя водой, весело отфыркиваясь.

— Что ты делаешь? — раздался истошный вскрик Павла Ревмировича.

Бардошин замер как был, с растопыренными руками. Голова медленно поворачивалась, как если бы позади нависла смертная опасность и, сделай он неосторожное движение…

— Кожица обветрит, котик Барсик, не знаешь разве? — с укоризной стал объяснять Павел Ревмирович. — Смотри, какой ты у нас красавчик писаный, хоть и порвали губу! — И назидательно, даже еще пальцем помахивая для пущей важности: — Береги себя и свою кожицу и не мойся на ветру.

Сергей Невраев тоже воду обнаружил во впадине: что значит целый день солнце. Фляга армейская с собой, наполнил без труда. Напрасно вторую не взяли, конечно, груз, зато не пришлось бы вечером растапливать лед для чая, бензин жечь.

Воронов возразил:

— Ничего не напрасно. Здесь ночуем.

Жора, как если бы и впрямь кипятком его обдали, подскочил на месте: да как же так? Чуть ли не полдня впереди! Погодка лучше не бывает, и сачковать? Да знай он раньше, он бы…

На Сергея оглянулся. Сергей сзади стоял, почти за ним. Оглянулся и каким-то сбитым взглядом окинул.

Воронов завел волынку, все разумные, содержательные доводы, но главного — пустой траты времени — оспорить не мог. И тут произошло непонятное. Непонятное и непостижимое для Воронова: Сергей встал на сторону Бардошина. Мягонько, в присущей ему манере, без всякой настырности, твердо высказался, что под стеной, как известно, имеется площадка, здесь же, покуда выгородят — палатку разместить, да те же часы и прокрутятся, не говоря уже, что прямой смысл начать штурм стены со свежими силами утром, и так далее. И Воронов лапки кверху. Надо же, удивлялся про себя Павел Ревмирович, Воронов согласился. А Сергей-то?.. Ну и ну! И все же, когда Воронов столь легко пошел на попятный… Одним словом, кошки-мышки, лес густой.

Тощий, нескладный с виду, с не в меру длинными ногами и болтающимися, не находя себе места, руками, с вытянутым лошадиным лицом, типичный акселерат Паша, то бишь Павел Ревмирович Кокарекин — хлебом не корми, дай побалагурить, вытворить что-нибудь этакое, чтобы животики надорвали. Даже Воронов, невозмутимый и пунктуальный, воплощение ревнивой приверженности к порядку и дисциплине, к тому же доктор наук, а посему приличествует соблюдать хотя бы видимость дистанции, ну и руководитель их разудалой четверки, Воронов и тот не мог избежать подтруниваний и не всегда безобидных Пашиных выходок. Исключение составлял разве один Сергей. С Сергеем Невраевым ни тени панибратства. Не то чтобы не получалось, а и не тянуло шутки устраивать. Особое, не поддающееся однозначной расшифровке чувство, и уважительное очень, и теплое, более того — полное трепетного, восторженного почитания, и сдержанное, как всякое истинное чувство, испытывал Паша Кокарекин к Сергею. Понадобись — костьми бы лег за него. Не раздумывая.

В юности ищут идеал для подражания, часто по смутной жажде недостающего в себе… После второго курса Паша Кокарекин волею судеб оказался в альплагере на Кавказе. До той поры и в мыслях не держал никакой альпинизм, все как у других — «Бони М», дайкири… Разве что в отношении «герл» выбивался Паша из принятого стандарта. Почему — может быть, сумеем дальше объяснить, теперь же не время. Итак, попал наш весельчак в горы. Поначалу решил: та же шатия, а присмотрелся, принюхался — нет. На восхождении новичок вроде него под камнепад по дурости угодил, ну, не так, чтобы очень, а все же — тут и раскрылось, и ощутил с удивлением и жаждой: вот оно, товарищество, о котором старые фронтовики, снисходительно поглядывающие на молодую смену, за шкаликом поминают, то самое, измордованное на всех танцульках, выхолощенное парадными словесами, к чему тем не менее тайно тянулся и напропалую осмеивал. «А что я с этого буду иметь?» Или: «А зачем мне это надо?» — расхожие формулировки, которыми при случае не прочь был щегольнуть, остались там, откуда пришел. Сергей Васильевич Невраев, инструктор, без долгих слов взвалил дурака того себе на плечи и дотащил, считай в одиночку, до самой хижины. Паша и еще один пытались пособить, да, пожалуй, больше мешали.