Михаил Миляков - Лавина

— Поднимемся во-он к башне перед стеной, — объяснял он Сергею, ожидая, покуда Жора выберет лишнюю веревку. — Там посмотрим. В крайнем случае пересидим как-нибудь ночь. Не роскошествовать же мы сюда явились.

Сергей поглядывает на своего старинного, еще со школьных времен товарища, теперь и родственника. Загорелое лицо Воронова в сумерках кажется вовсе черным. Тяжелый подбородок, крупные складки. Выпуклые очки, под которыми не разглядеть его глаз. Оно словно высечено из камня, лицо человека, не желающего тратить себя на переживания, решающего только раз. Сергей смотрит, молчит и, подпадая под излучаемые этим бесстрастным, неподвижным лицом спокойствие и уверенность, соглашается:

— Будь по-твоему. — «Нельзя отдавать пройденный путь за здорово живешь, — соглашается он и внутренне тоже. — Мало ли, настроение, нет писем — а когда она писала? Один любит, другой позволяет себя любить. Ее любовь — театр, и вся ее жизнь там. И нечего устраивать нервотрепку. Нечего, нечего, — бьется в нем, перекрывая беспокойство, неприязнь, нетерпение. Всякий раз, как должна быть почта, места себе не находил. Тут тоже… Глупо, позорно, абсолютно бессмысленно даже думать о том, чтобы повернуть назад. Идти… вопреки надеждам этим изнуряющим, вопреки темноте, которая надвигается… Идти, идти…»

Горы, вершины их погасли. Две-три самые высокие, самые мощные удерживали еще вишнево-красные отсветы зари. Но темень поднималась и к ним, захватывая пространство сначала вширь, теперь ввысь. Ее пора — время ночи, холода, когда во мраке, пронизанном мерцанием звезд, лед трескается от стужи и камни пристывают друг к другу, в тщетном стремлении сохранить остатки тепла. Близко стена черной громадой вздымается в небо. На самом верху, или это только кажется Сергею, тускло проступают потеки цвета запекшейся крови.

Прошли одну веревку. Вторую. Третью.

— Все в порядке! — Воронов добрался до подножия стены и сообщал оттуда: — Отличную площадку вижу.

Действительность превзошла самые пылкие ожидания. Великолепный, почти ровный уступ и достаточно широкий, не одна — две палатки поместятся. Почти под самой стеной. Не дай бог, грохнет оттуда. Только есть ли чему грохать? У подножия ни осыпи, ни хоть какого навальчика, так, отдельные камушки, площадку выровнять, ямы заложить не хватит.

Стена хороша. Стена — лучше не бывает. Дело за малым — штурмовать как? Ладно, завтра стена. Тем более толком уже не разглядеть. Жора, еще когда на гребень вышли, уж на что рвался, дай ему волю — бегом побежит, лишь бы приступить скорее, теперь усами шевелит, с губы поуродованной струпчик сдирает, и молчок.

Надели все теплое, что было, принялись место под палатку готовить. Павел Ревмирович наладил связь с лагерем. Свист, треск, чья-то морзянка. «Приветствую славных альпинистов!» — прорвался торжественный голос начлагеря. Павел Ревмирович передал наушники Воронову.

— Сейчас он скажет: «Обязаны с честью выполнить взятые на себя обязательства, быть достойными возложенной на вас почетной задачи», — произнес Паша голосом начлагеря.

Воронов подкрутил настройку. Взглянул на Пашу и слегка раздвинул в улыбке губы.

Воодушевленный попаданием, Павел Ревмирович по-ораторски рассекал рукою воздух:

— Желаю провести восхождение на высоком моральном уровне и ранее запланированного срока!

Воронов живее улыбнулся. Сказал несколько стандартных фраз в микрофон.

Павел Ревмирович, перебегая взглядом с Сергея на Жору, стараясь в то же время не пропустить того, о чем говорил Воронов, комедиантствовал:

— Пусть не тревожится, не подведем отца родного! Обеспечим стопроцентную гарантию безопасности!

А Жора и про расчалки палаточные, которые крепил вместе с Сергеем, позабыл, наслаждаясь Пашиным театром.

— Тише вы, слышно плохо! — цыкнул Воронов и забубнил свое. О трудностях, связанных с прохождением гребня. О стене. Что времени маловато, трудно уложиться в срок. Павел Ревмирович отодвинулся в угол площадки и, недосягаемый оттуда для Воронова, точно в манере Михаила Михайловича, горячего приверженца громких, хорошо обкатанных фраз, сотрясал воздух:

— Добьемся снижения потребления продуктов питания на человеко-единицу! Восхождение посвящаем!.. Братцы, чему бы посвятить? Может… а что! День рыбака, кто помнит, был уже, нет? Дню рыбака давайте! Воронов, сделай человеку подарок, сообщи ему наше здоровое решение. Чего ты с ним споришь? Грохай его же картой.

Будь Павел Ревмирович у микрофона, нет сомнения, что-нибудь этакое и отчубучил, и еще неизвестно, как воспринял бы Михаил Михайлович такой пассаж. Вполне можно предположить, что с благосклонным вниманием и удовлетворением. Привычные, ласкающие слух формулировки! То самое русло, в котором спокойно и вольготно жилось ему в недавние его времена.

— Чего ты его так не любишь? — отдышавшись после смеха, спрашивал Жора. — Он же перед тобой чуть не по стойке «смирно» вытягивается.

— Это он не передо мной, а перед моим журналистским билетом, — отвечал Павел Ревмирович. — Чтобы фамилию его пропечатал.

— Ну и пропечатай. — И с неожиданной злостью: — Чтобы год чесалось.

— Наивный ты, Жоринька, человек… Впрочем, тут я скорее всего маху даю насчет твоей наивности, но не о тебе в данном случае речь. За какой хвост я его ухвачу? Что он дрянь и совести ни на грош, чуть что — моментально от любых своих слов отопрется?.. Пойди у него бумажку какую подпиши! Сколько Воронов бился с нашим траверсом, и так и эдак подъезжал, уж казалось бы — Воронов! Да и сейчас тоже — соображаешь, что он там трескочит? Но это же качества, не проступки. Формально у Нахал Нахалыча кругом порядочек. Факты нужны, матерьялец. Раз их нету, любой подлец не подлец. Намотай это себе… на ус, хотел я сказать, да только усы у тебя несколько… Или чересчур усердно наматывал? Да ты не злись так-то очень, друг Барсик, я же шутя. Покуда шутя.

И Павел Ревмирович вернулся к обсуждению личности и послужного списка их начальника лагеря, зорко поглядывая на Жору Бардошина, словно пытаясь найти ответ на какие-то свои вопросы.

— Нравственное лицо! — как бы всего лишь продолжая начатую тему, восклицал он. — Даже на суде, когда разводят мужа с женой, остерегаются говорить о подобных вещах. Или ты настолько далек ото всего этого, что желаешь возразить? — Но Жора Бардошин возразить не пожелал, и Павел Ревмирович решил подверстать свое выступление: — К тому же внешне хоть тактика его и поганейшая, но направлена к сохранению социалистической собственности, к соблюдению всех и всяческих норм. Не так ли? Так. Тут она самая, закавыка, и есть.

Воронов между тем о контрольном сроке нудил: отодвинуть бы на сутки; что стена потребует серьезной предварительной обработки. И техническими терминами принялся пулять. Михаил Михайлович по натуре заяц, но по внешним, усвоенным нормативам поведения — орел, да и только. Стратегия лишь наступательная, недаром китель военный, побуждения самые героические плюс жаркая тяга вывести альплагерь в передовые, в ведущие. В образцово-показательные! Дабы поняли те, которые, какого начальника в его лице потеряли, какой энергией, деловой хваткой, организационными талантами обладает. Отодвинуть же контрольный срок означало бы с его стороны прямое поощрение штурма стены. Мало того, как бы под личную ответственность! А что случится? Угробятся они на стене? Бывало такое? Да сколько угодно. Их кумир Хергиани. Хорошо, в Швейцарии или где там камень на него свалился, а если б у нас — да затаскали по следователям и кому-нибудь срок обязательно. Хватит своих неприятностей, еле выкрутился. Михаил Михайлович отнюдь не против, пусть сделают парни стеночку, о которую не раз спотыкались другие, но как-нибудь так сделают, чтобы в случае каких осложнений его дело сторона. Нашли дурака за чужие удовольствия расплачиваться!