Михаил Миляков - Лавина

— То-о-о-очно! — развеселился Жора. — А то болтает, болтает. «Бесполезно играть на мандолине под ее окошком, хватай ее и уводи!» И вся недолга.

Воронов подивился такому знанию, но и уличил в неточности:

— Это сказано о судьбе. Впрочем, судьба женского рода.

— Наш Жорик, что касается судьбы и женщин, все насквозь знает! — вскричал Паша Кокарекин. — Восхищаюсь! Завидую. И признаю полное свое ничтожество, — с придурковатой настырностью трещит он. — Надо же, такое любвеобильное сердце: шустренькие лаборанточки сменяют эмэнэсок, в прошлом году после гор, сам похвалялся, коханочку из Днепродзержинска принайтовил, теперь ударница пищеблока… И на стеночку взираешь совершенно так же: пришел, увидел… как там дальше? Одно смущает. Не больно ли стремительно действуешь, Жоринька? Что-то все доказать стараешься. Убедить в чем-то. Кого? Нас? Или себя? Молчишь? Молчать, оно завсегда лучше, уборщица наша редакционная поучает. Станут ее жучить за нерасторопность — молчит. Рукописи переворошила, не найдешь, где начало, где конец, — молчит. Как видишь, мне ее уроки впрок не пошли. Ну да я что, мое дело телячье. Я всего лишь смотрю. Наблюдаю. А только со стороны мно-огое видно. Видно, например, что плевать тебе на всё, и вся, и всех. Стеночка тебе нужна. В данный конкретный момент очень. Больше любой женщины. Или ошибаюсь? Женщины, они, как явствует из твоих же просвещенных рассуждений, они взаимозаменяемы. Вроде тех перчаток, о которых в старой песенке поется. Или нет? А стена эта наша, гордость и краса здешних гор, сделаешь ее — и мастер спорта. Опять в яблочко? О деталях помалкиваю, но что крупный прокол в твоих делишках случился — это точно. Не скрежещи, не скрежещи там. Все равно ты у нас самый что ни на есть первый на «дерёвне».

И опять этим своим шутовским тоном, то ли вышучивая Бардошина, то ли горько подсмеиваясь над собой:

— «Хватай, говоришь, ее и уводи»? И-иех, кошечки вы мои, мышечки, мне бы так. Мне бы Жорикову лихость! Который год хвостом мету, а не смотрят на меня. Не хотят смотреть как на мужчину. «Паша, перестань изображать оперного героя», «Паша, веди себя прилично». Либо в петлю, либо на стеночку эту нашу… заодно с Жоркой! Что же до луны, — обернулся Паша Кокарекин к Воронову и пошел, полетел по новому кругу: — В Сочи, в смысле в Крыму, всегда луна. Какой же это Крым без луны, хотел бы я знать!

Воронов сопоставлял и соединял воедино разрозненные свои наблюдения, кое-какие приходящие на ум факты, пытаясь и не умея составить из них четкую картину. Занятие, возможно, более увлекательное, чем крутить кубик Рубика, однако не приносившее ему никакого удовлетворения. Тут еще Пашины речи, полные смутных намеков и обвинений.

«Неужели, — подумал Воронов, если и не напрямую о Жоре Бардошине, тем не менее явно спровоцированный Пашиными нападками, — неужели люди, которые отвергли нравственные законы, непобедимы? — И сам же ответил: — Во всяком случае, никогда не признают за собой вины».

Продолжая мысленную свою мозаику, вынул из-под головы ботинки, осмотрел и засунул в спальный мешок.

— Ветер разгуливается. Возможно, похолодает. Советую позаботиться об обуви, чтобы не замерзла.

А Сергей не хотел и, казалось ему, не слушал Пашины речи. Смотрел на колыхавшуюся крышу палатки, на свечу, висевшую под коньком, и как она нет-нет начала раскачиваться, пригасать и разгораться, отчего пятна света двигались то быстрее, то медленнее, наполняя пространство палатки какой-то своей, неспокойной, странно привлекательной жизнью. Смотрел на Воронова, когда он завозился со своими ботинками, на его хмурое лицо и непонятные под выпуклыми стеклами очков глаза и мысленно обращался к тому далекому и близкому, что связывало их и перекидывало мост к Регине.

…Звонил, случалось, Воронову чуть не среди ночи и приезжал. Сидели, чаевничали. Коньяку бы, да разве коньяком у Воронова разживешься, противник ярый. Зато не расспрашивал, не подталкивал. Говорили о всякой всячине, что и касательства вроде ни к кому не имеет. И проговаривался, и начинал…

А то отправлялись бродить. Юго-Запад, скучная, однообразная застройка. Шли к Москве-реке. Воробьевы горы почти как в те, не такие уж давние времена, когда оба были студентами, утюжили на лыжицах склоны, разучивая не дававшиеся «темпобоген» да «темпошвунг», и Сергей в мыслях не держал никаких трагедий, не пытался что-то вызнать, не строил мрачных предположений. Обронит Воронов ненароком про выступление учениц в «Пиковой» — что ж, очень мило: кузина близкого друга делает успехи. Ну а если искренне — как-то нежно становилось, светло и тревожно. Хотя от стеснительности и мало ли от чего еще вторил Воронову, когда тот по присущей ему манере принимался брюзжать: «Без того в чем душа держится, теперь моду взяла — сырые грибы. Натощак. Прыжок будто бы увеличивается. Что за вздорная девчонка! Кто-то ее надоумил, не сама же придумала. Взять бы да выпороть обеих!»

Камень на его шее сестрица эта. У матери ее, его тетки, еще двое маленьких от второго мужа, все заботы о них; у отца давно новая семья. Как можно столь безответственно относиться к своим детям, жениться, разводиться, в его голове не укладывается! Так рассуждал Воронов еще в те насыщенные до краев и все-таки безмятежные студенческие дни. И немало заботился о своей кузине потом, и материально тоже. Но уж бранил, поучал, нудил скорее даже не как старший брат, но вечно всем недовольный дед, только без дедовской ласки, баловства и нежности.

Конечно, глупая, конечно, кривляка с вывороченными по-балетному ступнями, конечно… соглашался Сергей. Какие чувства таились в полупрезрительном, полуиспуганном «конечно», под пыткой не раскрыл бы. Впрочем, и раскрывать-то ни к чему: приехала раз с целым выводком таких же большеротых, большеглазых, не по-девчачьи тонных и элегантных посмотреть, как крутят слалом, и себя показать, благо училище — две остановки на метро, и Сережа схватил травму. Залихватски рванул с самого верха по целику, не сумел точно повернуть, вынесло да в дерево; месяц с лишком прохромал.

А на Воробьевых горах было чудесно. Город, раскинувшийся за излучиной реки, с золотыми главками темного ночного Новодевичьего монастыря, с выраставшими из мутной тьмы высотными зданиями у Смоленской и на площади Восстания, с гигантскими абстракционистскими парусами по Новому Арбату и указующим в небо белокаменным столпом Ивана Великого; ярко подсвеченным на радость любопытствующих иностранцев; древний священный город, проросший типовыми новостройками, тонущий в них, а все равно с неубывающей энергией застраиваемый и перестраиваемый, — там и тут краны, отмеченные светлячками ламп, изломы стен, пробуждающие воображение, — и несмотря ни на какие усилия, не в состоянии вместить всех жаждущих столичного бытия; нелепый, и прекрасный, и родной каждой улочкой, всяким переулком, где случалось проходить, ждать, грустить и радоваться быстротекущей минуте; древний и неузнаваемо-новый, безалаберный, хаотичный в началах своих, вобравший все времена, все стили, бурно их перемалывающий, а заодно любые огрехи, как бы дороги и желанны поначалу ни представлялись, на свой, неповторимый, непредугадываемый и постоянно меняющийся лад; город тяжких лихолетий и великого обновления манил, обещал, призывал и требовал.