Михаил Миляков - Лавина

Выискивались специальные энтомологические булавки, сера — «серный цвет» — морить жуков, мастерились ящички для коллекций, дел по горло, Тут еще чижи, щеглы, снегири — по весне, на пасху (бабушка непременно настаивала на этом), их выпускали на волю, осенью же заводил новых; аквариумные рыбки, белые мыши, морские свинки — как только ухитрялся уроки готовить и переходить в следующий класс.

Консультантом и недосягаемым авторитетом, иногда и участником, так сказать приватным, кипучей этой деятельности был Юрочка Стеккер. Он уже занимался в кружке юннатов при зоопарке, вел наблюдения и дневник, одним словом, участвовал в научной работе. Рассказывать о питонах, слонах, жирафах, о кистеперой доисторической рыбе, вдруг обнаруженной в водах Южной Атлантики, о сумчатом волке, по слухам, обитающем в лесных дебрях Тасмании, мог бесконечно. Да что сумчатый волк — о бабочке-капустнице, которую они в простоте душевной презирали, и час, и два, цитируя различных авторов, превознося непостижимую изобретательность и щедрость природы. Его подрагивающие щечки и угреватая отечная кожа, жирная грудь, обозначавшаяся под рубашкой, — признаки раннего физического нездоровья, усугубленного непомерной для его возраста работой интеллекта, — исчезали; возникал, нет, не тип юного, смешного, хотя и очень симпатичного Паганеля, но маленький подвижник, бесконечно влюбленный в знание, в самый процесс постижения природы, свято исповедующий безграничную преданность науке… И вот Юрочку убили.

Вышли с ребятами из зоопарка вечером, фонари уже горели, весной было, в апреле, — и дворами на Садовую. Хулиганы привязались, ребята что-то им в ответ веселое, озорное и побежали, и Сережа с ними, но не Юрочка. Юрочка бегать не любил и не умел, да и умел бы, не побежал, такое в нем было чувство собственного достоинства…

Тяжелый отпечаток наложила гибель Юрочки, жестокая, бессмысленная. Мучило, давя и истязая укором, рождая снова и снова чувство вины и причастности к несчастью, то легкомысленное, с несуразными озорными выкриками бегство. Останься он, и ничего бы не случилось, Юрочка был бы жив. Юрочка без очков ничего не видел, неповоротливый, неуклюжий… Прохожие, старик и две женщины, показали: деньги у него требовали, шарили по карманам, потом повалили, очки отлетели в сторону, пополз к очкам, а его — ногами, ногами. Очкарик, а денег с собой не носит! Что и кому он сделал плохого? Вечно уходил от любой грубости, ругань какая, в том же зоопарке, — пыхтел и терялся. Останься Сережа с ним… Нет, понесся, подхваченный дурацким порывом, в котором не было страха, скорее желание двигаться, размяться после продолжительного сидения на лекции в кружке. А, да что теперь, что теперь выискивать объяснения?

В мыслях Сергея наступила пустота после резанувшего стыдом и живой болью далекого воспоминания. И разом, словно в распахнутую дверь, ворвались подвывание ветра, шорох палатки, Пашин голос. Сергей послушал, и о своем: «Завтра, если погода позволит, можем начать стену. — И полетело сто раз проговоренное, вымечтанное, как бы уже пережитое наполовину: — А там и вершина. Два дня клади на спуск, полтора даже… Потом? Что делать потом? Передохнуть, и новые восхождения? Приехал заниматься альпинизмом, чего же еще! Или все бросить, ничего не доказывать ни ей, ни себе, никому другому… На самолет и в Гагру? Сказать, что каждый день без нее мученье, что жизни порознь для него нет…»

Жалостные, со всхлипами и причитаниями подвывания ветра, модулирующие то плавно, то рывками выше, выше, до пронзительного разбойного свиста, в котором слились вместе лихость и томящая душу безысходная ночная тоска. Недолгая пауза, ее едва успевает заполнить голос Воронова и весело возражающий ему Паша. И новый шквал вываливается откуда-то из-за гребня. Не сразу отыскивает путь среди нагромождений скал и льда, набирает силу, стремительность, с похмельным весельем, взвизгивая и улюлюкая, обрушивается на палатку, силясь сдернуть ее вместе с людьми… И переходит в плач и стоны. Жалуясь на одиночество, неприкаянность, огромность и холод ночи, будит в душе странно приязненное чувство едва ли не братства и понимания.

— Водится в горах бацилла специальная, — развлекал своих товарищей Павел Ревмирович, устроившись вполсидя, освещенный раскачивающимся как бы независимо от ветра, с единственной целью ответить игрою на его игру, светом свечи, и ненароком взглядывал, на Сергея. — Попадет в кровь, и конченый ты человек для мира и страстей. Жил себе тихо-мирно, по утрам за молочишком бегал, вечерами выстаивал очереди в кино, чай с женой и вареньем пил, и все такое прочее. Внезапно картина меняется — бацилла начала действовать. Жена перестает быть центром вселенной и даже вроде бы помехой становится. Как же, в воскресенье ехать тренироваться, а жена требует, чтобы ты полы лачил, не то к родственникам на обед тащит. Да пропади пропадом этот обед заодно со всеми родственниками! Что получается? Конфликт, кошки-мышки! А запахнет весной, отпуском, и подавно беда: жена, конечное дело, рвет и мечет, чтобы ты под ее надзором культурно жирел в санатории, ты же всеми правдами и неправдами в горы норовишь улизнуть…

— Паша-то со знанием дела рассуждает, — подал голос Жора Бардошин.

— А и верно, когда это ты постиг? — с нарочитой непринужденностью подхватил Сергей.

— Да ну, — замялся Павел Ревмирович. И перевел на Воронова: — Я просто говорю вслух то, о чем наш главнокомандующий со страхом и трепетом твердит про себя. Почему он не женится? По тому самому. Под каблучок боится попасть. Под симпатичненький острый каблучок. Или нынче в моде тупые?

Воронов снял очки и лежал, положив руки под голову, такой непривычный, едва ли не беззащитный без очков.

— Знакомая одна рассказывала, — пытаясь попасть в тон, заговорил Воронов. — Она инженер, и муж ее инженер, оба увлечены альпинизмом. Возвращается домой с работы. Мужа нет. Оставляет записку: бульон на плите, запусти вермишель, на второе — консервы, выложи на сковороду и так далее. Заканчивает: приду в восемь. В восемь приходит — муж записку оставил: суп на окне, консервы в холодильнике, приду в десять. Приписывает: приду в одиннадцать… Рассказывала со смехом, как забавную шутку.

Ветер ударил. Как-то по-новому, подкравшись неслышно. Из-за стены, должно быть. Говорить невозможно, шум, свист, палатка сотрясается. И что любопытно, ни один о ветре не говорит. Но переживает каждый наверняка.

замурлыкал Паша, едва поутихло.

— Ты что? — сказал Воронов, недовольный, что его стремление подключиться встречено без понимания.