Михаил Миляков - Лавина

— Тогда живешь по-настоящему полно, всеми чувствами, на всю, как Паша бы выразился, железку! — восклицал Сергей, стараясь перекрыть новый шквал, колыхавший и дергавший палатку. — На себя начинаешь иначе смотреть, вырастаешь в собственных глазах. Еще бы: оказался способным совершить такое, о чем едва осмеливался мечтать. Ну и радость победы, которой наслаждается каждая клеточка. Иной раз нарочно ищешь тяготы и опасность, только бы вновь испытать борьбу, преодоление и торжествующий трепет победы.

Остановился, но податься некуда, и ринулся как с горы, доводя до парадокса, до абсурда неловкие свои рассуждения.

— Я бы сказал, начинаешь любить самый страх: не только тянет прочь от опасности, но и вызывает незнаемый прилив сил.

— Искусство для искусства! — дождавшись, когда выдохнется Сергей и потише станет ветер, сказал Воронов. Дал время возразить, возмутиться, если угодно, а там и насел: — По Невраеву, ценить следует лишь то, за что дорого плачено. Инфантильная, я бы сказал, позиция. «Я люблю горы, так как мне тяжело в горах». «Мне грустно оттого, что весело тебе». Основное, едва ли ее самый смысл — в побочных, проявляющихся в ответ на трудности качествах. Совершенствование ради совершенствования. Но разве мыслимо оно лишь как набор неких качеств, согласен — весьма похвальных, однако приобретаемых ради самих себя, не средств — понимаешь ли? — необходимых для достижения цели. Главное — цель!

— Я подразумевал, естественно, и то и другое, — быстро ответил Сергей. Не хотелось ему продолжать пререкания с Вороновым. — Кстати, в спорте важна не сама цель, но именно качества, которые приобретаются.

— Если бы! — Переждав очередной навал ветра, Воронов говорил: — Страх отвратителен по самой своей природе. Как может страх быть стимулом, целью? Стимулировать бегство? «Гарун бежал быстрее лани»? Патология. — Он говорил не спеша, как бы примериваясь к словам и выражениям, чтобы не сбиться во множестве пересечений со своего не везде прямого пути.

— Ты собирал когда-нибудь птичьи яйца? — сонный голос Жоры раздался.

— Яйца? — удивился Воронов.

— Ага. Для коллекции. Я раз нашел гнезда чайки. Сунулся… Говорят, пугливая, осторожная. Такой бой выдала! Кричит, налетает. Других переполошила, закружились тоже, завопили. А эта взлетит повыше и пикирует, да еще норовит, зараза, когтями. Я, признаться, струхнул даже. Ноги в руки — и ходу.

Павел Ревмирович, долго его не было слышно, тут надумал:

— Спорт кончается, вот что я вам скажу. Романтика спорта. Рекорды! Ради них крутится карусель. Профессионализм, будь он неладен, жмет.

— А что ты хочешь! — Жора с усмешкой снисходительной. — Кто в состоянии без государственного обеспечения прошвырнуться, скажем, на Эверест? Хотел бы я посмотреть на такого энтузиаста.

— Не скажи. — Сергей старается говорить вполне дружественно. — Не перевелись ревнители старых традиций. Наши девоньки в Арктике какой лыжный переход учинили! Не похоже, чтобы жажда, рекордов гнала их. Разумеется, не дважды два четыре, а только на мой взгляд — от прелестей городского существования они в Арктику укатились.

Воронов — вот кто удивлял своей речистостью:

— Только и слышишь про смертный риск и прочие страсти. Пугаете друг друга, гордитесь случайными удачами. Спорт — это работа и трезвый расчет. Альпинизм тоже, если не еще больше. А всяческие сверхтрудности, сверхпереживания и тому подобный авантюрно-романтический хлам… — И пошел, и пошел, и в хвост, и в гриву, заодно коротенькую поучительную лекцию о наших восходителях на Эверест преподнес, с экскурсами в историю покорения. Дельные мысли, здоровые позиции, разве что интерпретация: сиро как-то становилось, бескрыло как-то. И сердцем не с ним, сердцем, где остается хоть какое местечко для самоотверженности и доброты да игнорируемого любыми правилами и параграфами, тысячу раз высмеянного, но неумирающего благородства.

Ветер заметно усилился. Хоть и под защитой стены, и ничто ниоткуда не угрожает, а все как-то тревожно становилось, неуверенно как-то. Воронов же — или нарочно, или уж если решил, что никакой опасности, так и переживаний никаких, — ораторствовал, перекрывая своим хорошо натренированным голосом шум и вой ветра и хлопанье палатки.

— Нельзя надеяться на везение и другие столь же туманные категории. — И снова «необходимо», «должно» и «нельзя». А там на свои, институтские вопросы съехал, с тщательным разбором и осуждением того-сего, пятого-десятого. Без осуждения, без праведного гнева не вяжется у нас разговор, скучаем.

— В научном мире редко услышишь: тот занят важным исследованием, разрабатывает такую-то тему. Говорят: делает докторскую, кандидатскую.

Сергей согласен, только не хотелось муссировать тему. А по-честному если — даже затрагивать вопросы, связанные с научной работой, с диссертациями. О горах бы. В горах нет места предательству, подлости. Не должно быть.

Воронов, словно вняв тайным его опасениям, к альпинизму вернулся: необходимость ограничений, разумная строгость…

Уже потом, под утро, Сергей сообразил, как ловко увлек их всех Воронов своими не всегда согласными рассуждениями. Ведь все равно не спали бы, маялись, воображая и переживая, — ветер хлестал и выл, а если стихал ненадолго, так затем, чтобы с удвоенной, утроенной яростью наброситься снова. Умница, Саша Воронов! Но так думал Сергей под утро, оглядываясь назад, а тогда… Тогда Сергей декламировал:

— Прекрасные, как увиденный наяву сон, и злобные, ощетинившиеся зубцами и башнями, где бьешься за каждый метр, рассортированы по категориям, точно болты какие-то. Ну, что в самом деле: III Б, IV А… Говорить тошно. На вершину идут, чтобы набрать разряд. «Мне срочно нужна четверка, закрыть второй разряд». — «Мне тоже». — «Сходим?» Бедная, разнесчастная романтика! Чтобы найти нетронутые места, приходится забираться бог знает в какую даль или выдумывать противоестественные маршруты, вроде стеночки нашей. Крючья невыбитые на скалах, обрывки пластиката, ржавые консервные банки… А эти ограничения? Нормы!..

Воронов ударил главным своим калибром:

— Прогресс, массовость и безопасность! Или ты ратуешь за то, чтобы вернулись времена, когда альпинизм был развлечением горных снобов?

Как замкнуло его, со скрытым раздражением думал Сергей, не понимая упорной направленности Воронова. Что за манера глушить трескучими фразами! Ведь может же быть человеком. О диссертациях… Что ж, спасибо и на том. Как возмущался, вспомнить тошно, какие речи обличительные произносил, едва ввел его в курс дела. Регина, мол, из-за меня страдает. Не говоря уже о научной карьере, о положении. И теперь любое мое осложнение норовит подвести как следствие былого чистоплюйства. В чем-то, может, он и прав. Но вот штука: куда сильнее, увереннее стал себя ощущать, когда отказался быть тем рычагом, которым собирались спихивать шефа.