Михаил Миляков - Лавина

Таковы факты, как принято говорить при судебном разбирательстве. Факты, изобличающие полную несостоятельность Сергея Васильевича в качестве борца. Факты, говорящие о нем как о человеке, страдающем определенного рода — да, да, да, не будем бояться слова — «комплексами». Даже по мнению Воронова, относящегося к нему с заведомой приязнью, предугадать или вычислить его поступки представляется маловероятным, а это признак, согласитесь сами, настораживающий.

А проявившееся во всей красе стремление к жертвенности как прикажете понимать, как расценивать? Каждый должен быть ясен. Запрограммирован соответствующим образом. Иначе, что ж, иначе такая вот чепуха, специалист, наделенный, конечно же, кое-какими способностями, в силу некоторых печальных свойств своего характера оказывается за бортом большой науки.

Заходя вперед, скажем, что нечто в духе изложенного здесь резюме, только разбавленное ядовитым туманом, было написано в характеристике, которую получил Невраев, покидая опостылевший НИИ.

А тогда… Что было тогда? И работа, и окружение, и диплом кандидата, который так глупо, так постыдно преподнес другому, — все стало казаться каким-то ненастоящим, понарошечным, что ли. Поехал, помнится, в Приокский заповедник (из задания, которым по милости «злодея» шефа занимался, следовало проверить на тамошних землеройках некоторые штаммы). Самое начало весны, первые числа апреля. Тишина, треньканье синиц, капель на солнцепеке и воздух!.. Вот когда почувствовал и понял, что такое «благорастворение воздухов». И все жарче пригревает солнышко, и длиннее и мягче вечера, тетеревиное чуфыканье, бередящие душу охотника силуэты птиц на фоне догорающей зари, ночной дождь с молниями и дальним рокотаньем грома… И какая-то нежданная, негаданная безмятежность, необремененность, словно после долгой одоленной болезни. Тут еще скрытое и беспрестанно о себе заявляющее возбуждение в природе… Бог ты мой, что же раньше-то, где он раньше-то был? Как мог жить без этих запахов тающего снега, разогретой хвои, синевы теней, наконец, первых робких подснежников на опушке? Еще чувство: вот оно действительно важное, действительно необходимое — тысячи тревожных сообщений со всех концов об уничтожении большею частью бессмысленном, нечаянном, попутном, а то и злоумышленном, варварском убиении природы…

Регине растолковывать не стал, тему якобы закрыли, другой нет, и что не может, не хочет, не в состоянии и так далее… И написал заявление об уходе.

— Представь на минуту, что ограничений не стало, — упорно развивал Воронов свои теории. Спорить с ним не прекратил один Паша Кокарекин. Изучил преотлично в своей негладкой журналистской деятельности позиции, с которых не хотел или не мог в силу каких-то причин сойти Александр Борисович. Признать позиции эти — да сколько угодно, что Паша и делал с веселой душой в куда более затруднительных, кризисных положениях; но тут, о, тут он чуял некую невысказанную подоплеку, в которой очень хотел разобраться. Воронов же, обычно немногословный, скажет как отрежет, теперь, вот уж точно вожжа под хвост попала, никак не желал угомониться. Возвращался к тому, что вроде бы обсудили со всех мыслимых сторон, и на новых примерах, не жалея красок: — Нет ограничений — и сотни юных безумцев вместо того, чтобы мирно готовиться к переэкзаменовкам или чем они там занимаются в летние каникулы, ринутся на Ушбу, дабы поразить своих одноклассниц. Если и теперь нет-нет снимают спортивные группы с маршрута спасать лихачей туристов, что тогда? Далее. Ответь мне, пожалуйста, какое значение имеет, взошел ты десятым или сотым? Взял вершину — значит взял, Коли на то пошло, для каждого новая вершина — первовосхождение.

— Не скажи, — вступился Жора Бардошин. (Казалось бы, уснул давно, ан нет, бодрствует.) — Появляется особое, замечательное ощущение, если идешь действительно первым, самым первым из людей ступаешь по бесконечно девственной земле.

— И ты туда же! Или цитируешь? Готовый абзац для романтического отчета. Запомни, Паша, пригодится. Однако рано песню эту петь. Стена впереди. Так что… вернемся к нашим баранам. В первовосхождении один смысл — уничтожение «белых пятен», — вернулся он к своим поучениям. — И разумеется, обследование, изучение, имея в виду тех, кто пойдет после.

«Будто с кафедры вещает, — внутренне противоборствовал Сергей. — Ты же обязан внимать, разиня рот. — И отвлекаясь: — Ветер не на шутку. Ему же и горя мало».

Ветер и вправду крепчал. Дальний пронзительный свист переходил в подвывания, когда юлил где-то ниже среди скал, полотнища начинали дергаться, хлопать…

— Спасательная служба! Безопасность! — выкрикивал Паша Кокарекин, состязаясь с ветром. — Пойдет так дальше, на вертолетах вершины будут делать. Куда ни сунься, требуют маршрутную книжку. Ходили в одиночку, это я понимаю. Один на один с горами, и рассчитывать не на кого, кроме как на себя. Один на один, чуешь?

— Альпинизм превращается в некий регламентированный вид отдыха, — сам не зная почему, поддержал его Сергей.

— Чтобы так отдыхать, нужно железное здоровье! — хохотнул Жора. Удивительно: ночь прошлую прошлендал, и хоть бы что. Не раз бывало, радио ли, болтовня ли кругом, спит за милую душу.

— Одиночки рано или поздно погибают, — вел свою линию Воронов. — Взять самое начало нашего альпинизма: Зельгейм на Эльбрусе, которого некому было разбудить во время бурана, Настенко, сорвавшийся со стены на Ушбе. Потерявший чувство реальности Кассин; Герман Буль… Список велик.

— Не ко времени завел перечень, — остановил его Сергей. И не удержался сам: — По мне, если хочешь знать, восхождение Кассина — подлинная героика, пример поразительный, чего может достичь человек, одолеваемый любовью, нет, страстью… Ну а гибель… Да он и не почувствовал, так был истощен и умучен. Его записка, оставленная на вершине пика Коммунизма: «Благодарю бога, детей своих и Кирилла Константиновича, давших мне силы закончить этот путь…»

— При чем тут бог и дети? — не понимая, возмутился Воронов и пошел, и пошел…

…Разговоры эти шпорили и подгоняли несчастные мысли Сергея. Не сейчас, раньше возникла призрачная, сотканная из невозможных, казалось бы, предположений, а там с каждым часом обраставшая подробностями, совершенно нереальными, конечно, нашептанными вышедшей из повиновения, высасывающей его сердце ревностью, жаждой, которую ничто не могло напоить, не мечта, не идея — видение, отталкивал со стыдом, с отвращением и призывал снова, — нелепое, дикое, фантастическое видение распростертого на камнях трупа, как видел однажды… С проломленной, изуродованной головой Жоры Бардошина. И теперь на миг единый зримо, яростно предстало оно перед Сергеем и отлетело, оставив его униженным и опустошенным…