Михаил Миляков - Лавина

Этот период, который мы для удобства назовем вторым периодом его наступательных операций, полон многих безуспешных попыток как-то сконтактироваться с Региной. То казалось, вот-вот, еще немного настойчивости и что-нибудь поэффективнее из его проверенного арсенала — ведь как легко, шутя прямо-таки завязывал отношения в кино, в магазине, да где угодно, — а не то подойти прямо, открыто и с веселой миной: «Вы сегодня как никогда дивно танцевали!», можно и получше, и повдохновеннее, не следует только заранее придумывать, но — чтобы импульс сработал, остановить внимание, вызвать улыбку, слово в ответ, ухватиться и преодолеть… пропасть. То впадал в совершенную ипохондрию, зарекался и ходить возле театра, зарекался надеяться, сочинять свои далеко ведущие прогнозы, которые все одно не исполнялись, крыл в сердцах мужа ее заодно с нею, хотя ровным счетом ничегошеньки о нем в ту пору не знал, и что совсем непостижимо — из какой-то неведомой прежде, унижающей душу боязни не отваживался расспросить да ту же Ваву, которой все про всех известно. Наверняка лауреат, профессор (об актерах крупных с такой фамилией вроде бы не слыхать)… Званий страшился Жора, отличий, — самолюбие его страдало. Но характер есть характер, а настойчивость — добродетель, проходила неделя, другая, и Жора снова дежурил у подъезда артистического, высматривал возле ее дома, притаившись в «Жигуле» с букетом и большой коробкой шоколада, которую так и возил под сиденьем, а цветы, что же делать, преподносил несравненной Пелагее Степановне, Поленьке, чем, пожалуй, даже излишне стимулировал ее нежное внимание и заботливость. Ездил как на работу — точнее, чем на работу. Пока наконец в одно из таких, сделавшихся привычными, почти необходимыми бдений во дворе ее дома не увидел ее выходящей из подъезда в сопровождении не слишком казистого мужчины в берете и спортивной куртке, купленной в каком-нибудь «Динамо», и сообразил, что муж. Не тотчас одолев разочарование и обиду, по многим параметрам обиду (видок у мужа, мягко сказать, никуда! Не то что на профессора, а и на захудалого инженеришку не тянет), подумал: а не подвезти ли их? Напустить веселую приветливость и: «Какая встреча!» И не решился. И правильно не решился, как стало ясно впоследствии. Но вот беда, встреча эта послужила разве что к острейшему усилению жажды, стремления изнуряющего… Чего он хотел, он уже и сам не знал. Понял лишь, что радостной, легкой, необременительной связи ему не добиться.

А то накатывало: отомстить за надежды и планы, манившие близкой, совершенно реальной возможностью и разлетавшиеся в пух и прах, едва делал первый робкий шажок. Как бы упился он видом ее страданий! Не случайных, тем более по каким-либо сторонним поводам — он чтобы был причиной. Как бы торжествовал!

«Дура, — шептал с искренним удивлением, — что она из себя строит? Да должна бы руками и ногами ухватиться. Поманежила, поводила за нос и предъяви свои карты. Да он… во всяком случае, ничего бы не пожалел. Сколько привез разного барахла, когда в Алжир ездил. Из Эфиопии тоже. Любимые враз порасхватали. «Жигуль» только и уцелел. Водить не умеют, иначе и «Жигуля» бы след простыл. А уж для нее — из кожи вон, такие вещички бы добыл. Нет, положительно, бабы дуры. Все бабы — дуры!»

Преследования, поджидания, воодушевленные намерением смело и раскованно… Что мусолить: было, повезло, дождался и на первых же лихих фразах сник под отстраненно-холодным, отсекающим взглядом, в котором не было ни кокетства, ни любопытства — ведь знакомы же! Вава, у нее, у Вавы!.. — ни вежливого недоумения, только: вы мешаете мне пройти. Как побитый… Дал себе слово, что теперь — подите вы все туда-то и туда-то! — что он, мальчик, что ли? Да если хотите знать… На этом запал его кончился, иссяк. А втайне, стыдясь самого себя, уже скорбел и… надеялся.

— …Кстати, о диктате, — говорил Сергей, поморщившись внутренне от рифмы и тут же решив, что оно и лучше, о серьезном с усмешкой. — Дражайший Александр Борисович пропагандирует четкое и бескомпромиссное исполнение любых правил, установлений, более того — пустых формальностей. В какой-то степени, я бы оказал, возврат к позиции силы. Но, если вас, маэстро, интересует современный взгляд на отношения человека и природы, то любопытный обнаруживается поворот. Экологический подход признает за природой право собственного развития. Так сказать, на свой лад и страх. Каково! Каков сдвиг в нашем чванливом самовозвеличивании.

Жора подумал, как не надоест в ступе воду толочь. А впрочем, что ему до их споров, рассуждений? Маменькины сыночки. Что они знают о жизни? Прошли бы его школу, помыкались, как он, по интернатам…

— …Курский склад боеприпасов! — вопил Паша, с лихвой перекрывая шум и свист ветра и хлопанье палатки. — В школьные годы в Курске у дальней родственницы летом жил. — И пересказывал, как вывозили проржавевшие немецкие снаряды и авиабомбы. — Что ж, и там не было игры в орла и решку?

— Чихнул — и до свидания! — вставил Жора.

— Определенный риск имелся, не спорю. Но в силу острой необходимости, — парировал Воронов. — В альпинизме же…

— Согласись! — не давал ему удалиться в дебри схоластических построений Павел Ревмирович. — Рассудок и расчет лишь помогают. Высочайших вершин достигает тот, кто умеет отдаться мечте, подчинит ей свою волю.

«Вот! Вот!» — ухватился Сергей. Это было как одобрение и подтверждение его трудных мыслей, которые напирали, кружа голову, и откатывались, оставляя после себя недоумение и тянущую пустоту.

— Наоборот, — отрезал Воронов. — Тот, кто в состоянии обуздать свои порывы, подчинить их холодному расчету, выверить и выстроить свои поступки… Почему Джомолунгму победила великолепно организованная экспедиция, а эти твои вдохновенные одиночки гибли, не доходя до вершины?

— Не передергивай! — едва не выпрыгнул из своего спального мешка Павел Ревмирович. — Великолепно организованная экспедиция создала возможность победы. Подготовила условия. Победили же два человека, одержимых мечтой. А вдуматься, так и вовсе говорить следует об одном. Для Тенсинга это был путь к богатству, к славе, и только. Он здесь у нас и на Эльбрус-то не пошел. Проторчал на Приюте одиннадцати и вниз.

— Чего ради размениваться на пустяки? — хохотнул Жора.

— Однако Гагарин летал. Тренировался, как летчик, и погиб в полете. Не захотел быть музейным экспонатом, — мягко возразил Сергей.

— Ё-ма-ё, Гагарин! Попробовал бы кто запретить Гагарину.

— Вопрос как раз в том, что Гагарин хотел летать и летал, как правильно заметил мой всегдашний оппонент, — смилостивился Воронов. — Во-вторых, что за выражения? Мы же договорились.

— А что? У эфиопов имя есть Ёмаё. Еще Абеце. У меня шофер был Абеце, когда в Эфиопию ездил. — Жора смолк было и изменил своему правилу не вступать в никчемные объяснения. — Вообще это все игра в индейцев, я вам скажу, а споры ваши — мура. На постном масле. Курский склад! Когда это было? Опять же наверняка солдаты вывозили. Пойди заставь гражданских. В наше-то времечко. За большие тысячи, может, какой и сыщется. Престиж! Карьера. На худой конец, монеты. Вот те слоники, на которых мир держится. Еще — сила. Один может. Другой нет. Остальное соус. Подлива. Хиллари на Северном полюсе побывал и на Южном, не говоря про Джомолунгму. Как он всего добился, через что сумел перешагнуть, кому какое дело? И кому какое дело, романтик он или кто, хороший или плохой? Хороший, если на то пошло, дома сидит и не рыпается, да занимается размышлениями, как бы какую поганку не обидеть, и прочим самоедством. — Он было еще подивился на себя: чего ради раскрывается? Играть с ними надо в их игры и поддакивать. — Чистоплюйство — занятие привлекательное, что и говорить, — посмеивается он. — Кому не по душе самолюбие свое тешить! Да только сделать что-нибудь толковое, уж не говорю, пробиться в первые ряды, — через сколько унижений, скрытых и явных попыток изничтожить тебя надо пройти. Какие кулаки и плечи требуются, и то, что из плечей растет, у большинства, кстати, без никакого применения. Было, наивничал: живем мы для народа, для будущего всеобщего счастья, эрго, что ни придумал хорошенькое — сейчас подхватят безо всяких понуждений и в дело. Ха-ха! Как собаку какую начинают травить, как врага своего личного…