Михаил Миляков - Лавина

— А экспедиция… — Жора Бардошин — будто и не было панегириков в адрес Сергея (либо наоборот — выбили его из всех мыслимых пределов). — Экспедиция работает всегда на одного, двух, на нескольких удальцов. Наши формалисты взяли бы меня на Эверест! Ходил, просил. Долдонят: высотных восхождений у меня нет, звания мастера нет. Надо человека оценивать по его возможностям. А то устроили корпорацию. Я бы их всех там придавил!

— Это как же так, придавил? — восхитился Паша, оставив без ответа Жориково бахвальство. — Ай-яй-яй! Нехорошо, Мы тут о высоких материях, а ты… — И ввернул показавшийся кстати эпизод: — Жорик наш, между прочим, больше всего на свете любит, как бы вы думали, что? — И словно победителя объявляя: — Давить кошечек любит, перебегающих у него под носом дорогу. Мы с ним однажды чуть в Москву-реку не угодили, потому что бедный котик оказался проворнее его «Жигуля».

Воронов не хочет вступать в их счеты, Воронов — о точности и единообразии в наименовании вершин.

— Анекдот состоит в том, что сам сэр Джордж Эверест, начальник геодезической службы, в глаза не видел горы, названной в его честь. — Следом напомнил, что спать давно пора. — Завтра решающий день! — Он прислушался к затухающему в отдалении порыву ветра. — Если, конечно, позволит погода.

Увы, глас вопиющего в пустыне. Паша на всякое слово — дюжину в ответ. У Сергея сна ни в одном глазу. Странное какое-то ожидание. Чего? Чего ему ждать, опрашивает себя Сергей. Ну, разве что завтрашней погоды и как со стеной? Тревога разлита в воздухе, кажется ему, напряжение…

Воронов думает о предстоящем штурме, думает неотступно, хотя вслух ни полслова. Тем не менее лишь позиция Жоры Бардошина однозначна — штурмовать, и никаких гвоздей. У Воронова, у Сергея, да и у Паши Кокарекина отношение сложнее. Эта усложненность и непроясненность мотивов оказывается еще одной движущей силой непрекращающихся споров.

— Чего ради уповать на «авось» и «кривая вывезет», а после проклинать? — увещевает Воронов. — Ум человеку для чего дан?

— Умный в гору не пойдет! — посмеивается Жора.

— Умный сделает так, что другие будут на него работать, так по-твоему? — озлившись, накинулся Павел Ревмирович. — К этому твоя философия сводится?

— А что, точно, — соглашается Жора. И, ерничая: — А слюнтяй свое, кровное, другому отдаст.

Павел Ревмирович молчит. Потом, будто сорвавшись со всех своих опор:

— Играешь в простачка… Давно вижу, весь твой альпинизм в том и состоит, как бы в мастера спорта пролезть. Спишь и видишь…

— Чья бы корова мычала!.. Сам-то, погляди лучше на себя. За спиной Сергея и разряд получил, и все. И наушничаешь ему за то. Трепло несчастное!

— Вы что? — вмешивается Воронов. — Сейчас же прекратите.

— Я трепло? — Кажется, все уязвленное чувство справедливости, все негодование, постепенно нараставшее и достигшее апогея, слились в глухом Пашином вскрике. — Да как ты смеешь? Ты! Пенкосниматель! Знаю о твоих делишках, сирота казанская. Привык на чужом горбу в рай… И про твои, простите за выражение, научные труды теперь знаю. Как за уродиной профессорской дочкой в Казани ухлестывал, проходу ей не давал, а помер папочка, и все его бумаги неким чудесным образом исчезли. Не расскажешь ли, ты в их доме ел и пил, дневал и ночевал. Не так, что ли?

— Это рыжий тебе наплел? Ну я ему дам. Он у меня пожалеет, что из Одессы уехал. Я ему устрою… метель. А насчет пенок…

— Иначе спускаемся вниз, — пытается остановить Воронов. — Отменяю восхождение, и вниз.

— Насчет пенок… — Жора Бардошин смеется: — Я с варенья пеночки снимаю, а ты…

— А ты, я вижу, в самом деле идешь на отказ от штурма стены, — уже не угрожая, но констатируя складывающееся положение, властно заявляет Воронов. — Очень жаль!

Жорик Бардошин не в открытую, однако вполне откровенно посмеивался на остережения Воронова. Как же, обойдутся они без него! Да Воронов все восхождение затеял ради стены. Чуть не целый год готовились. А когда он, Жорик, маханул в Одессу-маму и далее, как замыслил, тот ждал без дураков его возвращения. Ждал и какого-то вызвавшегося на его место паршивца побоку. И чтобы отменить сейчас, когда она, стеночка разлюбезная, вымечтанная, вымоленная, рядышком, сидим под нею, — хе-хе!

Жорик уже подремывал, успокоенный железной логикой своих соображений, и совершенно между прочим, развлекая себя, принялся вспоминать кое-какие события минувшего времени.

Горьки и сладки были эти переживания, но теперь, после блицтурнира с Фросей, или Фро, как он, несколько осовременивая, переиначил ее имя, теперь — ты скажи! — снова настраивали вовсе даже не на минорный лад, напротив — бешеное желание пробудили добиться своего.

Не тут ли таился секрет Жориковых успехов: он не признавал поражений; никогда не считал их окончательными; что бы ни случилось, какие бы фокусы ни подстраивала обманщица фортуна, это были лишь подножки, которые не в состоянии сбить его с ног. Его кредо? Бороться до конца всеми возможными методами!

Конечно, если подходить с нормальными мерками и трезвым рассудком, конечно, большой ошибкой для нашего Жорика было влюбляться в Регину Невраеву.

Хорошо, весело, беспечально жилось ему благодаря заботам меняющихся дам, которые, высоко оценивая некоторые его достоинства, терпели непостоянный, легкомысленный нрав. И вдруг — нелепая, жгучая страсть к женщине не то чтобы недоступной (по мнению Жоры такого в природе быть не может), но не проявляющей ответного интереса и, что уже вовсе обременительно, оказавшейся к тому же еще и женой товарища. Ибо случилось так, что с Сергеем Невраевым они стали если не друзьями, то товарищами точно.

В прошлом году в июле наш Жорик отправился в Алибек. Старый, хорошо освоенный альпинистский район, вершины на любой вкус, и, главное, рукой подать. С Региной вроде бы окончательно наперекосяк. Сколько можно, тебя игнорируют, тобой пренебрегают, мало того, что не желает общаться, а и на самые деликатные, подчеркнуто робкие попытки заговорить — пренебрежительное молчание и отворот в сторону; что же дальше-то, куда еще! Да и кандидатская, с которой Жорик вполне благополучно разделался и даже ранее срока, тем не менее масса писанины, хождение по инстанциям, наконец, защита, а там утверждение в новой должности; другие менее приятные хлопоты и приятные тоже, всего не перечесть, однако отвлекают и лечат. Излечивает эта самая крутня от душевных болестей и обид. Тут еще девочка очень замечательная Жорикину дорожку пересекла, папа — замминистра. Впрочем, папа-то и смущал. В самой той области папа, где Жорик подвизался. Весьма неплохо, имея обнадеживающую опору, на серьезные отношения поворачивать, да только… И объяснить, по сути, нечем, но на данном историческом этапе не мог даже и вообразить Жорик столь однозначное завершение своей вольной жизни. Не говоря уже, что предыдущее казанское жениховство хоть и принесло ему в конечном счете кандидатскую, но и обвинений разнообразных навалом. Итак, с гудящей от перенесенных забот и хлопот головой и как бы даже расстроенным сердцем приехал Жорик Бардошин на Кавказ.