Михаил Миляков - Лавина

Шире мыслилось, легче понималось, когда стояли вверху, где трамплин, а слева невдалеке чудом сохранившаяся ампирная церковь. Согревали эти места и очищали душу, и многое было с ними связано для Сергея. Совсем давнее тоже, детское, не омраченное ничем, святые воспоминания детства…

Малышом, дошкольником, как тогда говорили, ездил с отцом на Воробьи. Трамваем до Новодевичьего, там пешком через Окружной мост. Вдруг поезд! Товарняк бесконечный… Паровозный дым, грохот, мост подрагивает, доски под ногами, кажется, ходуном ходят, и сквозь щели глубоко-глубоко внизу вода. За руку бы отца ухватить, да только отец без внимания, шагает себе, и он тоже, он тоже вслед за отцом — справа сквозная ограда, слева грохочущий поезд, — стараясь ступать точно по доске, разве что сердечко стучит…

«Постой, — перебил себя Сергей, — чего ради Паша пытается вызвать Жору Бардошина на спор? Скрытые намеки… Чушь, и все же…»

И все же внимательнее начал прислушиваться Сергей к болтовне своих товарищей.

— Чебуреки! Братцы, какие там чебуреки! — распелся Павел Ревмирович, словно бы целиком и полностью поглощенный гастрономическими переживаниями. — В самой захудалой крымской закусочной так их готовят… Да нигде, ни в одном ресторане, уверен! Поджаристые, края в зубчиках, арома-ат! Вонзаешь вилку — сок так и брызжет, кошки-мышки, во рту рай и блаженство, слегка подправленные чесноком и перцем. Проглотил — хлоп! — полстакана сухача и за следующий. После топаешь к Черному морю, садишься на скамью или в шезлонг, бочком, чтобы фирменные нашивки на твоих джинсах непременно на виду, и, покачивая небрежно ультрасовременной, наподобие римских, сплетенной из ремней сандалией, оглядываешь пляж. Спокойненько, ни на ком определенно не задерживаясь и будто не замечая бросаемых на тебя украдкой взглядов. Цепляешь солнечные очки, американские, разумеется, как у Жорки, под черепаху, и тогда уж в подробностях изучаешь купальные костюмы. Черноглазенькую отправил в ее родной Днепродзержинск — сколько можно с одной и той же! Свободен как ветер. Ты там или уснул, Егорий? Опять же другие-то что же, пропадать должны?

— Вот и ехал бы в свой Крым… — рассудил Воронов. — Никто не неволит в горы ходить.

Павел Ревмирович ответил неожиданно всерьез:

— Хотел бы, да не могу. Понимаешь…

«Да, на Воробьевых горах… — перестал слушать Сергей. — Отец рассказывал про пароходы, про Кремль. И о деревьях, о цветах тоже, про кротов… (Видели однажды, крот выполз из-под корней. Черненький, с лапами-лопатами, а глаз нету. Девчонка тут с матерью паслась, увидела крота, завопила: «Брунэт!» И вспугнула, юркнул обратно.)»

Отец бесконечно любил природу. Любовь — чувство эгоистическое, требует притяжательного местоимения. Отец ощущал себя частью природы, становясь отзывчивым, добрым, теперь бы сказали — коммуникабельным. Как воздух этот вольный, свет солнечный, так же необходимы были ему деревья, трава, тропинка через поле… Можно, конечно, существовать в подземелье с идеально очищенным воздухом и тысячеваттными лампами дневного света, да только если вырвешься оттуда… Нечто от тех ощущений, должно быть, испытывал он, когда бегали взапуски и прятались в кустарнике, валялись на траве, а то смотрели на облака или читали.

Читали в основном дома. Отец возвращался со службы, обедал — Сережа уже не отходил от него, — ложился отдохнуть (старый ковровый диван был со скрипучими пружинами, до сих пор явственно помнится, запах пыли, нафталина, какой-то травы от моли — там хранились зимние вещи; Регина быстренько от него освободилась, и правильно сделала. Но теперь, когда не стало отца…), и начиналось чтение. Из Аксакова, про ужение рыбы. «Рассказы охотника» по нескольку раз. Жюля Верна. А то Сабанеева. Отец прерывался, вспоминал, как охотились в его юности, какие разливы случались на Оке, что за обилие дичи было, Сережа затаив дыхание слушал и вдруг принимался подпрыгивать, а мама сердилась, потому что диван давно пора чистить.

Когда начали Сетон-Томпсона, Сережа задумал сбежать в северные леса. Самые большие трудности дома: копил спички, соль, крупу, незаметно, остерегаясь вызвать подозрения. Кое-какие причиндалы, необходимые для лесной жизни, вроде костровых крючков. Кастрюлю переделал в котелок, сухарей насушил — бабушка отчасти участвовала в приготовлениях, но с бабушки была взята страшная клятва. А с мамой просчет, подглядела, когда выкраивал, пользуясь точным рисунком, помещенным в книжке, индейские мокасины из голенищ вовсе даже не новых отцовских сапог, и задала взбучку. Отец же, когда разобрался, с таким неподдельным интересом вникал в подробности его приготовлений, словно и сам не прочь…

Ему бы лесником, в смысле лесничим, быть или геологом, в те поры геологи еще бродили по тайге, по горам, на многие месяцы отрывались от города. Увы, у отца была сидячая учрежденческая работа, бумаги, арифмометры, калькуляции и пространные рекомендации, которые не делали погоды, — экономистом он был, модная ныне специальность.

К тому же примерно времени относится знакомство с Юрочкой Стеккером. Или нет, в классе пятом был, ну, четвертом, жили в одном доме, родители поддерживали знакомство между собой, и вот взяли в гости и его, Сережа упрямился, не хотел идти: Юрочка казался скучным, еще и задавалой, пусть постарше года на два. Ни в расшибалку, ни в казаки-разбойники — толстяк, бегать не умеет. «Жиртрестом» его дразнили, старались толкнуть, запустить камнем издали, пробегая по луже, обдать грязью — всячески третировали, чуя в нем чужака. …И, разинув рот, смотрел, не мог отвести глаз от его коллекций жуков и бабочек. А там всякие объяснения, увлекательные подробности о разной живности, которой было полно по банкам, клеткам, и прямо в комнате бегали и летали; и Юрочкины планы, уверенные, без тени сомнений, на будущее. Уходил возбужденный и счастливый. Коллекции и весь антураж — пробирки, колбы, этикетки с латинскими названиями, пинцеты — заполнили мальчишеское воображение. Окончательно довершило вступление Сережи на путь натуралиста иллюстрированное издание Анри Фабра, которое подарили родители ко дню рождения.

Началось горячее увлечение энтомологией, вскоре захватившее и других ребят. Бронзовки, жужелицы, усачи-дровосеки, носороги, жуки-могильщики, навозные жуки — ими менялись, азартно расхваливая своих и мечтая заполучить какого-нибудь скарабея, привезенного из Средней Азии. Чтобы поймать иных, добывал тухлятину (высоко котировались дохлые крысы), пихал в портфель среди учебников, тетрадок и бутербродов, которые бабушка давала с собой на завтрак, удирал с уроков — и в лес, на те же Воробьи. Через день-два можно было собирать урожай.