Михаил Миляков - Лавина

У нас что ж, у нас все для народа, для государства. Никакой сплавной начальник нажиться за счет невыполненных операций не может. В принципе, скажем так. Ошкуривать же — работа трудоемкая, кубометры сразу полетят. Результат: плесы Онеги выстланы многометровым слоем затонувших неошкуренных бревен и корья, которое таки обдирается само на многочисленных шиверах, порогах, стремнинах. Вода задублена, ценные породы рыбы в Онегу на нерест уже не заходят. И если бы в одну Онегу…

Сергей стоял у вагонного окна, по стеклу неслись дождевые капли, смотрел на мерцавшие и исчезавшие во тьме огоньки, на затянутое тяжелыми тучами небо, осевшее к земле, на провода, чуть подсвеченные из окон, плавно и быстро поднимавшиеся вместе со столбами, а то опускавшиеся, если поезд мчал по насыпи, и мечтал уже не только о доме и радости встречи, но как непременно убедит Регину, докажет ей, вызовет ее сочувствие, интерес! Кажется, начнет говорить и не остановится, настолько переполнен. Должна, не может не проникнуться его болью, его горением и радостью, еще бы: кое-что удалось несомненно.

Сколько ходил по инстанциям, доказывал, убеждал и отчаивался, покуда не встретил истинно понимающего и, главное, любящего свой край человека. Местный, из-под Архангельска, для него вопросы эти свои. Сам принялся вспоминать: Лоховое, деревня была на притоке Онеги, материнская родня из тех мест, — ни лохов уже, ни деревни… Пойди-ка восстанови. Научи жить в глухоманных уголках по разным Ундошам, Няндомам, Нименьгам. Пожар в лесу — от мала до велика кидались тушить. Без вертолетов обходились. Знали, как куда пройти, где болото сухое, где что. А всякие грибы, брусника, клюква! Ведь бочками в «Овощных» стояли.

Строил планы, делился предположениями, как заново осваивать края, когда-то порядочно населенные, — целиной оказались. Кампания в конце пятидесятых по укрупнению была. Снимали людишек с насиженных мест, везли в низовья рек, в устья, укрупняли. А то ни почту вовремя доставить, ни на выборы голосовать. Попрятались по медвежьим углам, единоличники! Зимой мероприятие осуществлялось. Кто упирался — трубы печные долой, и вся недолга.

…В радужном настроении возвращался Сергей из затянувшейся чуть не на всю осень командировки. Тут еще повезло под конец: ушанку пыжиковую на рынке купил, мода у женщин на мужские шапки пошла, маме тоже — брусники страшное количество, грибов сушеных и меховой коврик к кровати. А вышло…

Когда уже совсем за полночь разошлись ее гости, начался спор.

— Да разве я против друзей! — риторически восклицал он. — Но эти? Где, в какой комиссионке ты их заполучила? — И, становясь в позу этакого надо всем и вся судии, совершенно несвойственную ему и, как сам догадывался, проигрышную, изливал праведный гнев: — Хвастливая трепотня, кто в какой загранице был и что привез, а гонор!.. Друг с другом и то цедят сквозь зубы. Презрительные переглядывания: еще бы, не знаю названий фирм, которыми они бредят. Раз на ногах у меня мосторговские ботинки и вернулся я не из командировки в ФРГ… Такая прелестная женщина и вдруг жена…

Вся гордость поднялась в нем, неукротимая, горькая, обрекавшая его на одиночество, на молчание, которому он еще пытался не поддаться. (Хорошо, мама пяти минут не просидела за столом, ушла. Старательно прятал от нее любые нелады. Но удавалось ли? Во всяком случае, делала вид, что ничего не замечает. Когда же при ней разгоралась ссора — тотчас вставала на защиту Регины, и как же благодарен был ей за это.)

— Я делаю святое дело! — не оправдывался, не объяснял он, но клеймил жестким и в то же время несчастным голосом. — Сотни проб, замеры, экспресс-анализы, практически все сам, лаборант никудышный, никогда столько не работал, зато собрал материал, доказательства. Самое главное — встретил человека умного, отдающего отчет в том, к чему мы можем прийти…

Она пыталась что-то сказать, но его несло:

— Конечно, в понимании подобных любителей шика моя работа ничто. Денег шальных не дает, престижем не пахнет. Конечно, дурак, кто верит во что-то, кроме фирменных джинсов… И какой апломб! — билось и прорывалось ревнивое его возмущение. — «Виталий отдыхал на Золотых песках», «Виталий привез диски с записями…», — уже стыдясь своих обвинений, понимая, что легко может быть обвинен в закостенелом ретроградстве, тем не менее выплескивал он. — Бескостные немужские руки, шкиперская бородка…

— О да, разумеется, — тотчас воспользовалась она его неуверенностью. — Кто носит бороду — дурной человек. Абсолютно бесспорный признак. — И как бы между прочим, тем снисходительным тоном, который приводил его в неистовство: — Если хочешь знать, Виталий умница, у него блестящее будущее. Диплом МАИ, два языка, теперь заканчивает экономический.

«Виталий умница! Виталий заканчивает экономический!» — раскачивалось в сознании, и било, било, и тупо, надсадно отдавалось в висках. Что теперь? Уйти? Уехать куда глаза глядят? Наверное, это был бы выход для нее, может быть, и для него тоже. Но он так торопился в Москву, домой; мечтал покрасоваться проделанной работой, целую речь едва ли не впервые в жизни готовился произнести; наконец, так ждал встречи с нею, с таким изнуряющим нетерпением жаждал ощутить прелесть ее тела…

— На что же существует этот Виталий? По виду никак не скажешь, что студент! — с резкой, издевательской интонацией кидал он. Обидой было наполнено его существо. Обидой и недоумением еще и потому, что позволяет себе недостойные эти вопросы.

— Не беспокойся, у тебя денег не попросит, — роняла она. — А вот ты мог бы, если бы оказался посообразительнее, обратиться к нему и не с такой просьбой.

— Нет уж, уволь. Как-нибудь просуществуем. — Он заметно сник. Обвинения в адрес Виталия жгли его.

— Вот оно, твое безразличие и беззаботность! — не утерпела она.

Он решил промолчать.

— У Виталия немалые возможности, — она хотела заставить раскаяться в каждом его слове и в то же время… Да мало ли что она хотела еще, но прежде всего: пусть спустится на землю и поймет, кто есть кто. — Было бы желание, помог бы тебе найти получше поприще…

— О чем ты? Что ты говоришь? Я оставил микробиологию, потому что считаю наиважнейшим…

— «Я считаю!» — передразнила она. — Что ты теперь? Мне совестно признаваться, когда спрашивают, кто мой муж. Лесник не лесник, объездчик лесной? Свое дело бросил, в чужие лезешь.

Из какого-то упрямого, гордого сопротивления, под которым задыхалась, и билась, и рвалась наружу неумирающая надежда, вернулся к своим нападкам:

— Итальянский вермут, шоколад… Он принес? Как же удается ему так роскошествовать?

До чего соскучился и истосковался! Последние дни только и думал, и воображал, как встретятся, как все будет. Улыбнется той своей, дарующей радость и счастье улыбкой, и жизнь снова полна, и он ручной и послушный, вспоминал он, уже уверенный в ее смирении, в желании прекратить глупейшую перебранку. И останавливал себя. Нельзя, чтобы ее логика торжествовала. Не логика… Какая к шутам логика! Чужие, чужие мысли, чужие взгляды!..