Михаил Миляков - Лавина

— Не тревожься! — усмехнулся Бардошин сатирически, полный неясных угроз. — За мной не заржавеет. Придет время, сквитаюсь. И проценты не пожалею, — бахвалится он.

— Как же ты говорил, что с лестницы свалился? — ловит его Павел Ревмирович.

— Говорил? Зачем тогда спрашиваешь? — перестает улыбаться Бардошин. — Выходит, с лестницы свалился.

Павел Ревмирович, сам не зная почему, прекращает этот разговор, перекидывается на общие темы. А там на Сергея:

— Надоело Сергею Васильевичу разную не заслуживающую внимания мелочь под микроскопом разглядывать, за глобальные проблемы взялся. Экология! Макромир! Сохранение окружающей среды! — трещит Павел Ревмирович. — Земля, воздух и вода!.. Мне и пришла идейка: может, горы тоже в Красную книжицу включить? Чтобы уж никто и ничего. Как, Сереж, насчет гор? В частности, с этой стеночкой? Сдается мне, наш главный скалолаз умучен своими подвигами, ему бы поспать парочку суток… в изоляторе. Может, обойдем по низу? Как рекомендовали. Оставим для потомков?

— То есть почему оставим? — Небрежную Жорину вальяжность как ветром сдуло. — Да я ее зубами, если хочешь знать! На зубах влезу. Я только из-за стенки вернулся. Был бы у меня этот траверс с первопрохождением… Ты нюни свои брось.

Сергей смотрел на укрытый тенью мрачный силуэт. Трудный орешек. Орешище! Хорошо, Жорино стремление не угасло. Будем надеяться, утренняя расхлябанность пустое. Мысли не допускает, что стена не удастся. Чего-чего, а самолюбия хоть отбавляй. Зимой, помнится, перестал звонить, вообще как в воду канул, даже на тренировки не являлся. Уж потом Регина объявила, что обидели его. Да, на день рождения они с Региной были приглашены. В ресторане Дома кино торжество имело место быть. И почему-то не пошел. Не лежит душа… Тем более должен быть внимателен. Предельно внимателен и терпелив.

И — о Регине. Опять о Регине. И опять не оправдаться пытаясь, не объяснить даже, но непременно доказать выстраданную свою правоту.

Вернулся из командировки. В поезде мечтал, как будет дома. Звонил из Архангельска, выступлений у нее нет, весь вечер проведут вместе. Намыкался за полтора с лишним месяца по домам колхозника, по общежитиям в леспромхозовских поселках. Наденет серые вельветовые брюки, свежую, слегка отдающую лавандой рубашку; мама, конечно, приготовила жаренную в тесте индейку, пироги — всякий раз, когда возвращается, мама должна устроить маленький лукуллов пир. Он расскажет… Ведь победа, пусть не окончательная, не с разгромным счетом, выражаясь спортивным языком, и все же. А то произносят высокие слова, будто ни к чему не обязывающий ритуал совершают. А он возьми и продемонстрируй свои таблицы. Цифрам верите? Вот вам цифры, страшные!..

Но у Регины и цифры, и то, что они выражают, ничего, кроме скуки и протеста, не вызовут — было, пытался, — а потому незачем с места в карьер портить отношения. Возмутится, что идет наперекор общему порядку вещей, «донкихотствует», по ее выражению, так что легче надо, веселее. О разных смешных злоключениях, глядишь, и удастся навести мосты, она же добрая и по-своему тревожится о нем, а ее нападки…

Непременно легко, беззаботно рассказать, да хотя бы про моториста-пьяницу: как перед порогами — а вода большая была, несло — обязательно стакан должен принять, не то, говорит, не попасть на слив, руки не слушаются. О старике Питириме: едва начинаются весенние ростепели, уходит в лес, выискивает токовища, гоняет глухарей, чтобы уберечь от охотников. Самого пристрелить грозились, да он ловчее, и тока всякий раз пусты. О чинушах, которые во все тяжкие кидаются, лишь бы проценты в сводке сияли. «Имеются еще у нас отдельные товарищи…» — есть такая, кочующая повсюду фразочка. Паша обыграл чуть иначе: «В отдельном магазине нет «Отдельной» колбасы». Ладно, не стоит муссировать. А вот о Питириме… Может, хоть такими примерами Регина проникнется, поймет и перестанет считать меня за дурачка. «Всем мешаю. Науку бросил!»

Почему науку? НИИ свое — да, оставил. Сам, по собственному разумению. Наука же… ослепляющий ореол у этого слова. А если без предвзятости… По крайней мере, в его родном заведении… Дамский коллектив, интриги, мелкое недоброжелательство и сплетни, в которых тонут благие намерения, достоинство, стремление выгородить правое дело, жить хотя бы с сознанием честно исполняемого долга; служебные происки престарелого шефа, его страх перед какими бы то ни было переменами, страх не угодить в министерстве и одна нет-нет проглядывающая забота — удержаться наперекор годам и своей неодаренности, — о какой науке может идти речь?.. А та история с диссертацией, обернувшаяся нежданно-негаданно бог знает какой грязью?.. И это в ответ на искреннее его желание помочь, пусть в ущерб себе, но сделать доброе для человека, которому предстоит нечто весьма и весьма неординарное, как тогда предполагалось.

Наука!.. Демонстрировать, как ты занят, созидаешь, творишь, «с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре»… Еще отчет вовремя пропихнуть. И чтобы полный ажур в отчете, как у Михал Михалыча, тертый калач, знает, что почем. Из пальца высоси, из прежних работ, чужих или другого института (все равно никто вникать не будет), но странички должны быть заполнены. Да сумей списать под благовидным предлогом неиспользованное оборудование, изничтожь разные ненужные химикаты. А там снова целый год можешь слоняться по коридорам, обсуждать с дамами, где что давали и какие сапоги элегантнее — австрийские или югославские, сплетничать по поводу и без повода и, не торопя событий, пробиваться к постам. Так было с наукой в его лаборатории. Преувеличение, карикатура, скажут иные? Что ж, «в отдельном магазине нет «Отдельной» колбасы».

С отвращением и болью думалось в иные скверные предутренние часы: наука слепа, наука — великая обманщица. Она создает вторую, внешне покорную, в конечном же итоге вырывающуюся из-под контроля, неуправляемую природу, противопоставить которой можно лишь нравственность, совесть, порядочность, то бишь весьма уязвимые, с невероятным трудом создаваемые критерии. Что еще? Страх? Силу?..

Правильно, что ушел. Правильно, правильно! Нужны не кандидатские, которые ничего ровным счетом не двигают, ни на что не влияют, кроме зарплаты, и которые и не читает-то никто, разве только очередной соискатель. Нужно дело. Работа нужна.

…И не потому, что он лучше других, вовсе он так не считает, но потому, что, зная, что происходит, да хотя бы бассейн Онеги взять, не в состоянии жить сторонним наблюдателем, словно бы отражал Сергей в который раз нападки своей жены.

Заодно рассказать Регине, как по редакциям мыкался. Был как-то разговор, давно, не разговор даже, так, к слову пришлось: отчего Паша не напечатает что-нибудь о балете и о ней, в частности. Она права: заручиться поддержкой газеты — насколько все дальнейшее оказывается проще. А секретарь горкома!.. Ведь не хотел идти, загодя уверенный, что бесполезно, бессмысленно. Но уязвленное чувство справедливости, возмущение — отмахиваемся от азбучных истин, сами себя сечем, рубим сук — заставляло, понукало и сподвигло: добился приема. Горячо, пожалуй, даже излишне, с излишними резкостями выложил про молевой сплав, про задубленную воду и много чего еще. Секретарь слушал, хмурился, молчал. Не его забота сплав, разве что кубометры, и не удержался, сам пошел костерить: свыклись, правилом стало — поменьше затрат и хлопот сегодня, план главное, план, а завтра… Наука придумает, наука подскажет. Всякий раз Америку наново открывать приходится. Бассейн Онеги обезрыбел. Собрания, партактивы, выпуск мальков и галочки в ведомостях… А ларчик-то прост. Сидел в царские времена в низовьях контролер или там инспектор, не в названии суть, да следил, чтобы ни одного неошкуренного бревна в сплаве не было. Штрафовал почем зря лесопромышленника. Денежки тот платил свои, не из государственного кармана. И река сохранялась.