Михаил Миляков - Лавина

Неурядицы кончились как будто. А то утром, только вышли, еще темно было — здравствуйте! — у Павла Ревмировича шнуровка на ботинке лопнула. Немного погодя снова неполадки: Жоре намял спину неправильно уложенный рюкзак.

— Соображать надо, когда укладываешь! — распекал его Воронов. — Напихал абы как, теперь — извольте радоваться — ждать приходится тебя, время попусту тратить. Вчера нет чтобы пораньше лечь, выспаться как следует! Когда ты вчера явился?..

Еще час. Еще…

Поднялись на гребень.

И вместе с широкой панорамой гор и далью, голубой и розовой под палящим солнцем, и массой воздуха иное совсем настроение: пусть это лишь часть большого, ступень к твоей цели, а все же — сделано.

«Конечно, одолеть подъем на гребень не бог весть какое достижение, — умерял Сергей свой пыл. — До вершины идти да идти, до вершины еще далеко. Стена… Как-то удастся одолеть ее?» Но разыгравшееся воображение, сообщая чувствам первозданную остроту, отодвинуло опасения.

Ледник по ту сторону гребня до чего широк, огромен! С утренним, на морене которого поотшибали ноги, сравнения нет. Падающая тень, повторяя очертания гребня, отсекает от ледника вовсе небольшую часть. Чем дольше смотришь, тем полнее ощущаешь его величавую ширь и многообразие подробностей. Тонюсенькие канавки-рвы, кипящие потоками талых вод. Навалы морен по бокам. Трещины паутиной расползлись на повороте у внешнего края. Потом различаешь отдельные камни на его поверхности — интересно, каковы они, с человека или с дом ростом? От некоторых протянулись заметные тени, должно быть, ледяные подножия увеличивают высоту. И все это так глубоко, что упади — никогда не долетишь до низа. И горы со всех сторон, горы. Вершины Скэл-Тау не видно. Гребень, громоздясь кверху, запертый мрачной, грозной стеной, закрывает вершину.

— Стой так! Слушай, я тебя сниму. Будто меня охраняешь, — загорелся Жора, налаживая фотоаппарат.

— Да ну, ни к чему, — воспротивился Сергей.

— Тогда ты меня. — Он протянул свою японскую зеркалку.

— Эт-то сколько угодно!

Воронов вышел. На нижней страховке. Скользнул стеклами защитных очков вокруг. Тщательно опробовал ногой камень. Крикнул Павлу Ревмировичу, встал на охранение.

Сергей сидел, опираясь спиной о камень. Приятно было отдыхать и смотреть на горы, на Воронова, как он выбирает веревку по мере приближения своего напарника, мягко, уверенно, методично. Приятно было ни о чем не думать, смотреть и смотреть…

— Подумать только, — услышал Сергей простецкий, беззаботный голос Паши Кокарекина, — стеночку нам подарили. Невинная стеночка, трогали ее, пытались, а не далась. Самыми первыми будем. Не что-нибудь, а первопрохождение!

Воронов защитные фильтры на лоб сдвинул, нацепил вместо обычных очков другие, для дали, и рассматривал стену. Ни тени восхищения или хотя бы почтения при виде отвеса в добрую сотню метров. Ему бы англичанином уродиться, характер по расхожим представлениям в самый раз. Паша и прозвища придумывал, а не привилось ни одно. Воронов да Воронов, Александр Борисович и то редко.

— Я вот думаю, кошки-мышки, в распрекрасное времечко мы живем, — продолжал Паша, не желая расстаться с темой, которой и сам прежде сторонился отчасти из внутренней скромности и присущего ему целомудрия, а если затрагивал, так с осторожностью и необходимым пиететом, никогда не позволяя и намека на тот фарс, которым, похоже, упивался теперь. — Можем наслаждаться незагаженными уголками нашей необъятной Родины. Стеночку симпатичненькую невинности лишить. Жора у нас мастак по этой части. — И на Жору внимательнейшим образом, почище, чем Воронов на стену, уставился.

— Захожу как-то в Жоркину лабораторию, а его нету, умахал в Питер якобы в командировку. Лаборантка, хорошенькая такая, пухленькая, глазки, носик, Галкой зовут, сидит перед клеткой с морскими свинками и грустно рассуждает: «Уж каких производителей подсаживала, не беременеют, и только, а нам срочно эмбрионы нужны. Придется Георгия Рахметовича ждать, без него не обойтись».

Воронов не улыбнулся даже; Жора, казалось, и вправду уснул. Один Сергей вежливо раздвинул губы.

— Да-а, — разочаровано протянул Паша и все внимание на Сергея. — Представить только, что здесь будет лет этак через полста. Подъемники на вершины, как в Швейцарии, кочующая из отеля в отель привередливая публичка, которой за ее трудовые подавай максимум удовольствий. Что, Сереж, будущее представить нельзя? Даже и завтрашний день не угадаешь? Но ты-то весь в завтрашнем дне. Ради него и хлеб жуешь. Что отмахиваешься, не так, что ли?

— Наш Невраев — аристократ духа! — усмехнулся Бардошин. — Он духовной пищей жив, а ты ему про хлеб!

Паша, Павел Ревмирович, с какой бы радостью сцепился сейчас с Бардошиным, выговорился бы… высказал, что о нем думает… Мысли неслись, беспокойные, будоражащие, вокруг Сергея; оттолкнувшись, кружились на месте, приводя Пашу в странное, нелепое замешательство, когда противишься признать до конца, да и не имеешь к тому достаточных оснований, отрицаешь и не можешь избавиться от стыдливого какого-то, подленького ощущения… «Смехотерапия — вот что нужно. Расшевелить, рассмешить, чтобы не переживал так уж, не куксился. Подумаешь, принцесса! Ну, ножками дрыгает завлекательно, ну, очаровашка… А Сергей, бедолага, глядеть тоска. Да в тысячу раз лучше найдем, была б охота. Знаю, знаю, и понимаю, и скорблю, и восхищаюсь, и все такое прочее. И очень бы хотел что-нибудь сделать, помочь, но что сделать? Как помочь? Воронов… на стенку пялится. Жорку-поганца мог запросто отмести, предлог хлеще некуда: умотал чуть не перед самым восхождением. Ан нет, в математике док, и в альпинизме в первые ряды пробиться ему надо. (Без Жорки на стеночку облизнуться бы пришлось.) И все-таки, неужели ничего не замечает? Не хочет замечать? Или верит лишь тому, что можно взвесить и просчитать? Сам сгорел однажды, теперь боится и думать, не то что действия какие предпринимать. Уперся в эту самую терра инкогнита… Почище стеночки будет. Сказать, кто есть кто, нельзя, мы на восхождении, но как, как быть?.. Ждать, чтобы само разрешилось?..»

Распирало Павла Ревмировича желание вывести на чистую воду «поганца», язык чесался. Все сильнее ненавидел он Жорку и все с большим трудом подавлял жегшее его, требовавшее выхода чувство. Нервничал, перехлестывал явно со своими шутками-прибаутками и все равно чуть ли не непрерывно тараторил — всякую паузу заполнял его насмешливый звонкий голос.

— Слушайте, слушайте! Меншиков отписывал из Англии царю Петру: «Аглицкие девки, ледями прозываемые…» Дальше и вовсе непристойности.

Разъярясь, что Жорка ноль внимания, напрямую к нему:

— Смотрю я, основательно тебе физиономию разукрасили. Пара швов, зубы на проволочной скрепке… А ты-то хоть сумел постоять за себя? Сквитался с нахалами? Небось из-за женщины, признайся, а? — В данном случае любопытство его отнюдь не от праздного ума. Замысловатые сюжеты сплетаются в буйном его воображении из пустяковых на первый взгляд, как бы ничего не значащих фактов и фактиков. Другой вопрос, насколько близки к действительности его домыслы. И совсем уже далекий и маловразумительный: нужно ли вообще лихое это знание?