Михаил Миляков - Лавина

Что еще? Да, научился отыскивать монетки возле касс метро, продуктовых магазинов, в троллейбусе. Один, никаких дружков у меня не было. Не хотел я ни с кем водиться. Тут и косноязычие причиной и заикание, да и не было потребности ни в ком и ни в чем, кроме колбасы, конфет, лимонада.

Однажды сумел выломать телефонный автомат. Обрезал провода, все чин по чину, и попал в руки какого-то старикана, который, надо полагать, вышел на вечернюю прогулку. Я принялся мычать, брыкаться, потом, что же делать, бросил свой телефон-автомат, головой в живот и вырвался. Неподалеку длинный, запутанный проходной двор, в котором я ориентировался с закрытыми глазами. Почувствовал себя в безопасности, стало ужасно обидно: телефон-автомат, тяжелый-претяжелый от множества монет, остался у старикана. Эй, Жора! Или уснул? — Паша слегка толкнул своего соседа коленом. — Дальше напрямую по твоей программе. Ты слушаешь? Очхор, слушай.

Итак, очень мне жалко денежек стало. Я назад. Увидел, что мой враг тащится по другой стороне улицы, из-под пальто явно выпирает телефон. Совсем не в ту сторону, где милиция, тащится. Я крался, прячась за выступы стен, за водосточные трубы… Так запомнилось все… Закрою глаза и будто вижу снова. Мучаюсь и не могу выкинуть из памяти. А говорят, детские впечатления!.. Прохожие попадались, дворники вышли убирать снег… Так я проводил его до подъезда, видел, как он вошел в лифт, в нашем доме лифтов не было, я их боялся. Но я хорошо запомнил старика. Как-то вечером я подсторожил его и напал сзади. Я — семилетний звереныш… прутом железным ударил его по ногам — и деру.

Как, Жора, одобряешь? — Паша подождал, отдуваясь. — Молчишь? Ладно, поехали дальше. — И без паузы: — Весной это было, а осенью, ровно двадцать лет назад, тетка повела меня устраивать в школу. Сколько мне пришлось в жизни моей проходить разнообразных комиссий, как часто я волновался, хотел и пытался что-то подтасовать, чтобы иметь лучшие шансы… Тогда тоже была комиссия.

Я понимал лишь, что меня хотят соединить с другими, заставить делать, что мне не по вкусу, кроме того, я какой-то не такой, и я постарался изо всех своих злых силенок вести себя так, как мне требовалось. Разумеется, меня не приняли. От ворот поворот.

Мы уходили, тетка дергала меня за руку, я все оборачивался, смотрел на женщину в затейливом, с золотыми драконами платье, видел ее гадливую гримасу и пытался вырваться, готов был изодрать ее нарядное платье. По гримасе узнал ее совсем недавно… Но об этом потом, потом.

Мне дали направление во вспомогательную школу, — знаете, существуют такие, для дурачков. Я, вероятно, и не подозревал о подобной возможности, потому что, когда спустя несколько дней тетка принялась долго и нудно что-то мне втолковывать, я дико разбуянился. И там все крушил, ломал игрушки, бил всех подряд и не желал реагировать на окрики и команды. Я их не хотел понимать, ничьи команды. Что-то было во мне закрыто. То любопытство, с которым ребятишки пристают ко взрослым по любому поводу, не проснулось во мне. Плюс, я уже сказал, заикание тоническое, плечом дергал, помогая себе. Так и существовал среди безымянных предметов, существ, явлений, заведомо враждебных, таящих неясную, непрестанно ожидаемую опасность. «Звереныш!» — кричали мне. Я узнавал, чувствовал обидный смысл этого слова, но я не знал, что оно доподлинно обозначает. Ничего не хотел знать. Голод, почти постоянный, иногда жажда, которую я мог утолить из лужи, страх и рядом ненависть. Попади мне тогда в руки атомная бомба и угадай я ее назначение — непременно бы взорвал. Не из детского озорства, но именно уничтожить все, всех. Слышите? Как в сверхпопулярном фильме говорилось: «Информация к размышлению».

— Слышать-то мы слышали, а куда делась та дамочка, как ее? — улыбаясь вставил Бардошин. — С таким пафосом подвел и — нате! — снова-здорово о каких-то детских бяках.

— Да будет стыдно тому, кто об ней плохо подумает! — обрезал Паша. И к Сергею: — Моя беда, — уставился в глаза ему пытливо, пристально, словно стараясь проникнуть в самую душу, углядеть и понять нечто, ради чего весь сыр-бор затеял. — Моя вечная беда: помню всякую боль, каждое унижение, и ненависть свою, и злобу. Понимаю, так и должно, и все-таки… Думаю о детских годах — являются предметы и картины без названий, без слов, — только крики, ругательства, искаженные злобой лица, вытаращенные глаза и жаркое стремление причинить боль, заставить страдать и видеть эту боль и страдание. И это давит. Требует чего-то от меня. Уравновесить ли, перетерпеть… Не знаю. Но совершенно иного, чем вытворял. Что это, новая гордыня или в самом деле естественная жажда каким-то противоположным по знаку поступком перекрыть тогдашнее?

Сильнейший порыв ветра ударил откуда-то сверху, придавил палатку. Не раз уже возникало опасение: вдруг порвет, а не то и вовсе сдует с уступа этот их жалкий, из тонкой прорезинки домик. И вот с еще большей остротой нахлынуло то же опасение, тот же страх. Хочется выбраться скорее наружу… Пересиливаешь это жалкое хотение, заставляешь себя лежать как лежал, только обостренно чувствуешь, как ткань палатки натягивается, трепещет…

— Такая несчастная память, — спешил Паша, словно боясь, что не успеет досказать или не хватит смелости, и признания его оборвутся, и все ни к чему. — Не на хорошее память — на плохое. На всякую дрянь, боль… Будто любая, даже незначительная ранка не зарастает внутри. Сверху пленочка тоненькая, под нею — и гной и боль. Вот, скажем, цифры — не помню; имена, фамилии, названия всякие, телефоны в голове не держатся, хоть убей, — для журналиста крупный изъян. Еще языки иностранные. Стыдно сказать: в школе зубрил, в институте, а статью в «Уоркере» без словаря не могу одолеть. Что же касается переживаний, так называемых отрицательных… Знаешь, какого труда, форменных усилий стоило моей учительнице, чтобы не потонул в них окончательно, не захлебнулся, выплыл. Не сделался законченным отрицателем, ищущим, кого бы обвинить в собственных невзгодах. Месть!.. О, под вывеской, конечно же, борьбы за справедливость и торжество правды! Но об этом после, после.

— Так называемое зло, — передразнил из спального мешка Жора Бардошин, — как правило, помнится куда крепче, чем так называемое добро. — Хотя Жора лежит между Вороновым и Пашей, не с краю, да только иной раз и из-под него палатку словно бы выдергивает, или кажется? Ну да где наша не пропадала. Только вот рассуждения Пашкины… Не мог Жорик отказать себе в удовольствии слегка подкрутить ему хвост. — Добро! Удел слабых, беззащитных, ни на что путное не годных людишек — это ваше «добро». Еще самоотречение, скажешь. Дело, дело важно! Результаты! А из чего вылеплены — плевать.

— Вот уж пальцем в небо! — возмутился Павел Ревмирович и сейчас же остепенил себя. — Не хочу покуда об этом. Потом. После. По-осле… Мой рассказ к тому и ведет.