Михаил Миляков - Лавина

О, вот еще, о матери… Совсем смутно… помню дачу… нет, дачу не помню, — душистый табак по краю клумбы, удивительно сильный его аромат. Словно никогда уже больше не впивал этот сладостно-дурманящий дух… Еще озеро, близ которого находилась дача, и как мама заходила в воду, а я плакал, — этот ужас помню, когда она уплывала от меня. Там потом все и произошло, там, на даче, когда отец бросил нас. А ведь она, по рассказам, ох какая была шумная, энергичная, искусство — лишь метод агитации (ее отец был как раз художником, пусть небольшим, и все же), техника, наука — вот что должно служить опорой новому обществу. Долой «буржуазные пережитки» — будем служить переустройству мира. В нефтяной институт поступила, влюбилась в сокурсника, моего будущего отца…

Да, так вот… Меня побьют — подсторожу и камнем, и бежать. — Павел Ревмирович говорил, и — не странно ли, — в интонациях, в лице успокоенность появились. — Все проходные дворы, закоулки, чердаки — как свои пять пальцев. Лучше. Я и названий-то пальцев не знал в те темные мои годы и что пять их на руке. Не хотел знать. Зачем были мне новые трудные слова, с кем объясняться? Не желал я никакого общения.

Но что мне нравилось определенно, так это то, что внушаю страх, что разбегаются. Я подходил и ломал игрушки. Железным прутом, помню, выбил спицы у детского велосипеда. Я жил словно в красном тумане, наполненном бранью и тычками тетки, болью в выкрученных распухших ушах, в руках, спине, исполосованной ремешком, а еще злобой и голодом. Постоянно хотел есть. Голод, страх побоев и алчное стремление причинить боль другим. Ненавидел кошек, собак…

Он посмотрел долгим пристальным взглядом на Сергея. Сергей отвел глаза, уставился в угол палатки, не понимая, чего ради это ожесточенное саморазоблачение? Не понимая и дивясь, и исподволь проникаясь сочувствием.

Павел Ревмирович, словно телепат, угадал невысказанные его вопросы и поспешил пояснить:

— Никогда ни о чем таком ни единой живой душе не рассказывал, таил. Сам знаю, не больно-то украшает. Сегодня… Ну да умный поймет. А кто не поймет… тому не требуется. — И вдруг загремел: — Да что не рассказывал — старался забыть, затерять, вымести из памяти вон; потом только сообразил: нельзя. Помнить надо самые малые извивы, как было. Помнить, потому что… Что бы я сейчас… Трудно и вообразить, кем бы был, да и был ли, если не женщина одна, учительница… Светлана Максимовна.

Жора Бардошин заворочался, устраиваясь удобнее, приготавливаясь слушать, судя по Пашиному замешательству, нечто куда более завлекательное. Воронов кашлянул и как-то весь напрягся, насторожился даже, уставился на Пашу своими телескопическими очками. Такое чувство: или рявкнет изничтожающее, или… или… Павел Ревмирович заспешил:

— Сейчас Воронов скажет: «сладкие слюни», а я, как случалось частенько в той, иной моей жизни, вмажу ему, — как бы даже издевающимся голосом, из которого враз исчезли и волнение и теплота. Привстал, подложил выше под спину свой рюкзак, откинул волосы со лба и с ухмылкой, чуть сбавив темп: — Исключено, многоуважаемый Александр Борисович. И не потому только, что вполне успешно выдрессирован, а, ну… как бы понятнее растолковать, чтобы в твои докторские, фу, чуть не сказал доктринерские, мозги проникло… В общем всей душой в иное верю, что помощнее будет, на мой взгляд, самых здоровенных кулаков. Только вот назвать не умею по сю пору. Хоть и много слов разных с той моей немотной поры выучил, да какие-то они всё рядом, не в яблочко. Ладно, замнем для ясности. Зарекся я, если на то пошло, некоторые вещи своими именами называть. Впрочем, для вас, многоуважаемый, как было терра инкогнита, так, похоже, и остается. А потому пусть с тяжелым сердцем, но вперед и дальше, дальше!.. По морям, по волнам, — продолжил он было свое ерничанье, остановился и вернулся к рассказу: — А дальше вот о чем хотелось мне поведать честной компании. Жил я тогда, в детские мои годы, как вы, должно быть, уяснили уже, у дальней родственницы с отцовской стороны, которую мне полагалось величать «тетей». Она меня люто не любила. Как я у нее очутился, чего ради она меня взяла, во всяком случае, на первых порах, покрыто мраком неизвестности. То есть все имеет, объяснение, как мог бы заявить досточтимейший Александр Борисович и был бы совершенно прав. Все, кроме чувства, поправил бы в скобочках я. Но в данном конкретном случае ни о каких чувствах и речи быть не может. Разве что о негативных. Тетка мечтала выйти замуж, это было ее идефикс. Моя покойная мать в свое время отнеслась к формальностям с презрением, ее брак не был зарегистрирован. Тетке был нужен муж пусть самый завалященький, но законный! Ни на какие легкомысленные связи она не шла. У нее имелся некоторый изъянчик, отметина, шрам через лоб и щеку: стекло, выпавшее в ветреную погоду с …надцатого этажа, изуродовало лицо, и никакие иссечения, прижигания не помогали. Это бы ладно, считала она. Но прибавилась куда большая помеха — я. Я — неслух и паразит, хулиган, воришка, паскудный щенок… Набор впечатляющий. Ох, и лупила же она меня! И хотя силой я сравняться с ней в то время еще не мог и в драках оказывался побежденным, тем не менее всячески старался напакостить ей. Известно, насколько горазды в подобном стремлении злые мальчики. Если говорить о высших достижениях, думаю, что именно в означенной области я действительно был своего рода рекордсменом. Война непрерывная, неустанная, хотя и будничная. Крал что ни попадя, блаженствовал, если удавалось добраться до варенья. Хотя она чуть не все продукты держала под замком. Шкафы, кухонный в том числе, полки настенные, холодильник, даже диван были снабжены замками, а ключи находились постоянно при ней. Кто знает, может, еще и потому так завлекательно и победно было стибрить что ни что.

Тетка моя не отказывалась от меня потому, что мой не слишком известный мне папочка выплачивал ежемесячно довольно приличный куш на мое содержание. В браке с моей матерью не состоял и по закону вроде бы не обязан был заботиться обо мне, но из каких-то своих соображений деньги давал. Работал он в ту пору на Севере, что-то связанное с нефтью, посты занимал крупные, пара сотен в месяц в нынешнем исчислении счета для него не составляла. А для тетки денежки эти оказывались как нельзя кстати. Она служила кассиршей в булочной, благодаря ли своему сварливому нраву или еще почему никаких добавочных доходов не имела. Хлеб и тот приносила в весьма умеренных количествах. Но не хлебом единым жив человек.

Я же, несмотря на свое косноязычие — да, забыл упомянуть, я еще и сильно заикался, во рту и без того, как теперь понимаю, каша, словарный запасец раз, два и обчелся, — тем не менее я отлично умел купить, разумеется, без очереди хороший кус колбасы и выпросить хлеба. Хлеб, по правде говоря, большей частью воровал. Не в теткиной булочной само собой. Ловили, случалось и такое, и отпускали бедного сиротку. Сиротством своим я пользовался в любых затруднительных случаях. Впрочем, я тогда уже знал, что я не просто сирота, я — незаконнорожденный. Много лет спустя, читая Толстого, я узнал и другое наименование — бастард, оно удивительным образом возвысило меня в собственных глазах: хоть чем-то я оказывался похожим на полюбившегося мне Пьера Безухова.