Михаил Миляков - Лавина

И с новым задором, который спасительно уводил от сомнений в необходимости такой его откровенности:

— Для чего моя исповедь? В который раз себя спрашиваю. Для чего я все это говорю? Впрочем, может быть, и знаю. Сердцем знаю. Скажу так: может, кому и пригодится, может, кого и остановит в жестокую минуту. Жорик наш вдруг ребятенком нечаянно обзаведется, так чтобы не сбежал, как мой любвеобильный папочка. Что, Жорик, не хочешь ребятенка? Не может этакого быть против твоего хотения? В наш цивилизованный век, а? — И рассмеялся мелким нерешительным смехом, оставлявшим странное впечатление незавершенности и вопроса. — Теперь, собственно, главное… Тогда и расставится по местам, — сказал будто самому себе, но громко, в голос. — Во вспомогательной школе со мной возились, воевали, заставляли, терпели и наконец решили от меня избавиться. Их понять можно, живые люди. Раз никакие апробированные начальством методы результатов не дают, что же остается? Приписать олигофрению, полечить в психушке, а дальше — дальше сидел бы я дома или где там на государственном обеспечении, им-то, во всяком случае, хлопот не доставляя. Тетке моей в общем-то наплевать, она уже давно смотрела на меня как на законченного дебила. Я этого умишком своим неразвитым не понимал. Ничего не делать, есть, спать, драться да воровать — чем плохо!.. — вот тогдашняя моя трагедия.

— Лихо ты рассказываешь, как не про себя, — не удержался Жора Бардошин. На этот раз ни подтрунивания, ни злорадного удовольствия, скорее удивление: дает Пашка! Без оглядки решается на такое саморазоблачение.

— А что, и верно, как не про себя, — удивленно сказал Паша. — Про другого будто человечка, которого хорошо знаю. В чьей шкуре побыл. Точно, точно, как про другого, — подтвердил. — Сам не очень верю, но был, был им, в том и штука. Был!..

— Дорожка прямехонькая намечалась в колонию для малолетних правонарушителей, — высказался долго молчавший Воронов: — А оттуда…

Паша пропустил мимо ушей, а может, согласился молча с этой мрачной вороновской констатацией. И о своем:

— Устроили мне комиссию: ошибаться, так всем хором, чтобы не́кого после винить. Ни тухлые яйца не спишешь без комиссии, ни одеяла горелые, правильно я, Жоринька, говорю? Ни человечка, пусть самого незначительного, в идиоты не произведешь. На комиссии этой меня и подобрала учительница моя будущая Светлана Максимовна.

На этом новом имени мы вынуждены прервать монолог Павла Ревмировича. Таковы обстоятельства, в которых жили и действовали наши герои, что судьба сближала их, а случалось, и сталкивала то на одном, тона другом витке жизни. С печалью, с недоумением, с вдруг резанувшей тоской повторил Воронов про себя это имя, слышанное совсем в иной обстановке от женщины, которую — теперь-то знает твердо — любил; теперь, когда ее не стало, понял окончательно. Светлана Максимовна, выходит, и Пашина учительница тоже? Как, однако, переплетено, слито, связано одно с другим. Сколько слышал застенчивых и восторженных слов об этой Светлане Максимовне, и вот снова и где! До конца дней своих (можно теперь заключить и так) сохранила не просто чувство благодарности или дружбы — ею мерила, к ней, не к нему спешила в трудный свой час.

Так вот откуда ее знакомство с Кокарекиным, особая конфузливая приязнь к нему. «Общие знакомые», — говорила. Ни слова сверх. Интересно, скажет ли Паша о ней? А впрочем…

Впрочем, молчи. Не след ни о чем расспрашивать, полагал Воронов. Захочет — скажет. Не захочет…

Выдержка прежде всего. Имел, кажется, горькую возможность убедиться в справедливости этого положения. Выдержка! На худой конец, терпение. Что бы ни случилось, не давать воли эмоциям, первому побуждению. В любой экстремальной ситуации. Никогда.

День тот, час, вернее минута, о которой принуждает себя думать будто о несчастной, выходящей из разумных норм и объяснений случайности, предстали в новом свете как безусловное подтверждение, даже доказательство, если угодно… недостаточной его выдержанности… И ее тоже. Выдержка во что бы та ни стало! Сколько раз твердил себе, воспитывал и тренировал. Тогда в последнюю их встречу вместо того, чтобы объясниться, твердо и определенно высказать свои претензии и пожелания и перебросить мосты, если говорить не предвзято, конечно же, через второстепенные особенности ее домашнего воспитания…

Да, в последнюю их встречу Воронов дал волю своему нетерпению и гневу. Да, преисполнен был самых утешительных намерений и — да — не выдержал. Сорвался. И теперь не то чтобы винил себя со всею категоричностью (впрочем, да, винил себя), но прежде всего впервые глубоко осознал логику происшедшего.

…Договорились по телефону, что она принесет взятые на окончательную выверку расчеты — едва ли не основная ценность совместной работы, на них, в частности, построена ее кандидатская, — заодно и другие материалы, которые у нее скопились. Получила бюллетень по уходу — родители будто бы расхворались, оба, — и исчезла почти на месяц.

Чувствовал себя не совсем в своей тарелке после неприятного инцидента в ее доме, чем в немалой степени объяснялся и тон его телефонной просьбы. В самом деле, не могли не знать нежно любимые ею папочка и мамочка, что он человек современного мышления, член партии. И извольте радоваться, едва завел разговор о своем намерении подать соответствующие заявления в загс, как счастливый папочка выносит какую-то икону и скороговоркой, будто само собой разумеющееся, требует, чтобы дочка и он, Александр Борисович Воронов, опустились на колени. Когда же он, Александр Борисович, вполне резонно попытался изложить свое отношение к вопросу, мать всхлипывать принялась, охать, причитать; папочка поначалу как-то даже растерялся, положил икону на стол посреди тарелок, чашек и вазочек с вареньем, сделал попытку обнять свою драгоценную, как то приличествует защитнику и главе семьи, но тут же и передумал, схватил иконку и, что-то бормоча и жалко улыбаясь, ретировался в комнатку за кухней, которую занимал с дражайшей своей половиной. Она вслед за ним, разве что не столь проворно, и затихли там, словно мыши.

Воронов — и этого он теперь объяснить не мог, кроме как отсутствием надлежащей выдержки, — надел пальто, шляпу и удалился.

День миновал, второй, третий, в аспирантуру сообщили о бюллетене по уходу. А там неделя за неделей, важнейшие материалы у нее дома, и ни слуху ни духу. Хорошо, копии имелись, не то вовсе беда. Но дальше… Дальше, анализировал потом Воронов и диву давался, — сплошная импульсивность и нервы. Нервы, почти как у бедолаги Сергея.

Воронов крепился, не звонил, хотя следовало бы высказать свои соболезнования по доводу затянувшейся болезни родителей, предложить помощь, мало ли, лекарства дефицитные либо в больницу помочь устроить. Наконец решил, что достаточно поманежили друг друга, пора встретиться, обсудить некоторые вопросы, связанные с ее диссертацией тоже. Если гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе. Набрал номер, она сняла трубку — и как же затрепетал, затанцевал, запел ее голос, едва поверила, что он!..