Михаил Миляков - Лавина

Самые элементарные понятия: много — мало, узкий — широкий. Какая бывает посуда. Домашние животные. Названия одежды. Вместо окриков и угроз, толкания, подзатыльников — стишки и куклы. «Ой-пой» — помню такого кукольного старичка, лохматого, с бородой из пакли, красным носом, в лапотках мочальных, очень какого-то доброго, не столько даже потешного, но именно доброго. Взял его в руки, повертел, погладил — и весело стало, и хочется приятное кому-нибудь сделать, все равно кому…

Она мастерила их из разных лоскутков, пластилин шел в дело, проволока, обклеивала кусочками бумаги и раскрашивала. И сама сочиняла простые милые истории или приспосабливала сказки — их и разыгрывали куклы. А наше косноязычие, заикание, неумение и нежелание говорить одолевала стихами, которые сочиняла тоже сама. На определенные звуки. Я прочту еще, ладно? На веки вечные остались во мне. Ну, хотя бы…

Я их помню множество, но вижу, не считаете за настоящую поэзию. По мне, так стишата эти прежде всего — ее. Ее, моей учительницы, сердцем написаны. Которой я обязан больше, чем жизнью…

— Ишь ты, это признание! — хохотнул, не упустив момента Жорик. — Это больше, чем признание.

Сергей дернулся и промолчал. Цинизм Бардошина не просто раздражал его — приводил едва ли не в бешенство, но высказаться означало затеять скандал: этого Сергей допустить не мог.

И Паша тоже ни слова в ответ, но только дальше сухо и протокольно, как отчет делал:

— Светлана Максимовна поставила мне звуки и автоматизировала. Затем накопление словаря, активного и пассивного: то, что мы говорим и что у нас в запасе. Слышали небось. Слышали, конечно, да навряд задумывались.

— Ишь ты, ишь ты! — похохатывал Жора Бардошин. — Какое глубокое знание предмета! Откуда бы, любопытно знать. Судя по всему, порядочно лет кануло в эту, как ее… Да и не мог ты в те поры так уж разбираться, сам же говоришь — несмышленыш. А?

Паша Кокарекин, будто не слышал, с внезапной интонацией удивления перед непостижимостью кротости и доброты, но еще более перед тем, чем он был тогда, ведь не кто-то другой, он это был, Паша, — и зачастил:

— Знаете, я плевал в нее и ждал, что она отхлестает меня по щекам, и тогда — о, тогда я вцеплюсь в нее и как терьер не разожму челюстей. Она бледнела, вытирала мои плевки и своим нежным грустным голосом говорила… Не все тогда я улавливал, но слышал от нее неожиданное, противоположное тому, к чему привык и чего ждал, и сатанел от злости, что не выходит по-моему. И терялся. Потому что не мог сообразить, что бы такое выкинуть, чтобы она крикнула, топнула ногой, выгнала вон, а еще лучше, как тетка моя, ударила бы.

Сергей Невраев слушал Пашины речи между завыванием ветра и хлопаньем палаточной крыши, дивился его признаниям и ждал, к чему поведет дальше. О многом Сергей догадывался, нельзя не догадаться, когда близкий тебе человек так переполнен, но и то примечательно, что ни при каком случае не возникало столь пылкой и безоглядной откровенности. Сергей невольно проецировал на себя его признания. Потому, наверное, так остро, так нещадно полоснуло, когда Паша про Светлану Максимовну, что хотела бы иметь мальчишку… Регина слышать ничего не желает на подобную тему. Когда-нибудь после. Когда станцует Одетту-Одиллию и непременно, обязательно: «Ты же знаешь, — говорила она, переходя на шепот и перекрещивая ноги, чтобы не сглазить, — мечта моей жизни — Джульетта. Не раньше, учти. Да и вообще, к чему такое роскошество, как дети? Пусть заводят другие, кто ни о чем не мечтает и не может ничего. А я могу! Нет, нет, пока ни в коем случае».

Но заговорил Сергей совсем о другом:

— Преподавание, учительство — это дар. Не дает оборваться лучшему, что сделано на свете. Продолжает цепочку добра. Дети… — И сейчас же оборвал себя: — Я имею в виду воспитание детей…

Паша чуть не танцевал в своем спальном мешке: ах ты, Серега мой золотой! Ей-богу здорово. Фу-ты ну-ты, кошечки вы мои, мышечки, давай, давай…

А Бардошин принялся раздергивать, пластать и по косточкам разнимать пылкие Пашины рассуждения:

— Куда ей было деться, твоей дусе учительше, подумай-ка. Сама на свою шею навязала хулигана. Молоденькая. После института, говоришь. Или через год? Небось отличницей всю жизнь проучилась. Стипендия именная. А на комиссии матроны в чинах и званиях. Она и занеслась. После сама небось рада бы на попятный, да поздно. Серега и того хлеще, цепочку какую-то придумал…

— Цепочка добрых дел, — пробормотал Воронов, с горечью думая о своем, о всечасных уступках, даже готовности в конце концов следовать морали ее родителей… Если по чести, так расчеты и прочие материалы лишь предлогом были, когда позвонил. Со всем был готов мириться, обуздывал себя, а ведь он живой человек, мужчина. Раз единый не пошел на ее поводу, и к чему привело!.. — Приподнялся, опираясь локтем на рюкзак, наставил на Сергея свои телескопы: — Приходилось тебе задумываться, к чему способна привести подобная цепочка?

— И ты, Брут!.. — вскричал Паша. Желая избавить Сергея от необходимости отвечать: — Молчи, Сережа, ну их. Воронов просто не верит ни в чет, ни в нечет. И пусть. Я это не ему, я тебе рассказываю. Никогда ведь ни о чем таком не говорили. Теперь хочу, чтобы ты знал. А ты (снова Воронову, который как-то вдруг сник), твой скепсис… Пусть и помогает, и спасает… в трудную минуту. Я доброту объяснить не пытаюсь. Просто сейчас же чувствую ее, узнаю… («Еще потому узнаю, — продолжал он мысленно, — что хоть все меньше и меньше ее, но тем сильнее оказывается. К тому же совсем немного ее и требуется, чтобы спасти, к примеру, такую безделицу, как паршивого человека».)

Чтобы Воронов дал себя переспорить кому бы то ни было, тем более Кокарекину? Да быть того не может!

— Сам же не далее чем вчера высмеивал клишированные, по твоему выражению, прописи Михал Михалыча, а сегодня, благословясь, по его пути.

— Да, истины, да, прописные! — вовсе взъерошился Павел Ревмирович. — Но никто не желает всерьез думать о них. Вникнуть и понять. Ни папы, ни мамы, ни разные тети, ни такие профессора, как ваша милость. Привык — А плюс В плюс С равняется Д, — те же приемы на живых людей переносишь. Да хотя бы нас взять, нас четверых. Как-то осмыслить, отчего разобщены, почему так трудно понять друг друга, перекинуть мосты даже через небольшие трещины? Уж, казалось бы, горы, альпинизм! Нет, чуть что — упереться друг в дружку лбами и кто пересилит! И черт с ней, с любой правдой, большой и маленькой. Не так, что ли, не так?