Михаил Миляков - Лавина

Очнувшись на минуту от злобных своих грез, мучимый едва ли не отвращением к себе и своим надеждам, но еще более невозможностью найти иной, приемлемый выход, Сергей в изнеможении сникает. Опустошенность, тоска, и податься некуда. Это росло, спело, наливалось ядовитым соком в тайниках, о которых не хотим и думать, и вот загнало его в тупик.

«Так — чтобы не страдали другие, не мучились бессильно и не кляли свою судьбу. Завтра на стене… Завтра».

Признаюсь, Павел Ревмирович Кокарекин в первое время моих розысканий, связанных с будущим повествованием о Сергее Невраеве, как бы даже и не существовал для меня в виде, так сказать, личности или заметным образом выраженного характера. Балагур, забияка, опять же технику или чем он там призван заниматься, на журналистику променял. И потому услышанное от Воронова в добросовестнейших подробностях изложение нескольких монологов Павла Ревмировича пробудило во мне определенный интерес к неоднозначному этому молодому человеку. Ну а так как встретиться мне с ним поначалу никак не удавалось — то в отъезде, то почему-то не может, при всем желании ни минуты свободной, — кое-что урвал из вторых, из третьих рук. И по горячему следу — в записные книжки. Да простятся мне невнятность изложения, отрывистость, клочковатость, а то и непомерная старательность при описании третьестепенных подробностей — одна из причин как раз в горячем стремлении быть елико возможно ближе к этим записям и, следовательно, к тому, как оно закручивалось в действительности.

Ну а что касается Павла Ревмировича, признаюсь: настолько разожгло желание познакомиться с ним, что, встретившись случайно, накинулся как тать в ночи. Немного, однако, удалось мне из него выжать. Был он подчеркнуто сдержан, лаконичен, чем, если угодно, пробудил еще большую симпатию и твердое намерение узнать его ближе. Думается, что подобный тип мышления, или, иначе, склад ума, может быть отмечен как далеко не установившийся. Встречается, но насколько часто? Мне вот повезло, узнал и радуюсь. В наше время телевидения, плотного общения в любого рода деятельности, когда из-за бесконечных столкновений поневоле сглаживаются, сошлифовываются индивидуальные особенности, характер становится все большей роскошью, которую далеко не всякий в состоянии себе позволить. Может быть, не сумел я как следует оттенить, сделать выпуклыми наиболее привлекательные его черты — в какой-то степени боязнь пересластить, тем более удариться в риторику останавливали меня.

Заканчивая теперь неловкое это присловие и вполне понимая, что иной читатель может и оставить страницы, посвященные Павлу Ревмировичу, тем не менее еще и еще сознаюсь в своей приверженности к таким вот не слишком выдающимся, не бог весть насколько удачливым, зато жарко, истово влюбленным — пожалуй, никак по-другому не сумею назвать — в душевную красоту. Громкие слова, скажут мне? О нет, отнюдь.

Итак, привожу исповедальный рассказ Павла Ревмировича о его детских годах. Они, как известно, во многом определяют, каким станет человек; когда еще, как не в детские годы, закладываются основы поведения, более того — система взглядов. Что получил до двенадцати лет, то и будет развиваться. А кроме того, совсем неспроста пустился Павел Ревмирович в свои откровения. С его-то нравом, задиристым и скрытным, самолюбивым и бестолково-веселым, и так обнажаться? Что-то он определенно предчувствовал, каких-то действий опасался и на свой лад пытался предотвратить. Оттого и обращение неожиданное и пылкое к «святым воспоминаниям детства», которые, по грустному убеждению поэта, не в силах ничего остановить. Но по порядку.

— Думаю, если бы у нас устраивали турниры, кто кого переговорит, — заявил мне Воронов в одну из встреч, когда особенно донимал его своими вопросами, — Павел Ревмирович Кокарекин был бы первым кандидатом в книгу Гинесса.

Подобное высказал он и в палатке днем, когда уже порядком осточертели и буря, не желавшая утихать, и разговоры, споры, подначивания и всевозможное озорство и балагурство Пашино. Да только Паша ноль внимания на разумный призыв Воронова угомониться и дать людям поспать. Тема, конечно, неисчерпаемая, для многих любимейшая. А все же и тут нечасто бываем полностью откровенны, да и для чего бы? Не лучше ли этакий флер, приятная полудымка? Потому, может быть, таким диссонансом к привычному прозвучали первые абзацы Пашиных воспоминаний, и все же духу не хватало усомниться и спросить: неужели так-таки с отцом никогда не встречается, даже не знает, жив ли, и как можно говорить о матери «взяла и утонула»?

Ну да, если и случилась у Паши показная легкость, так непросто далась, потому что следом совсем иным повеяло:

— …Помню ее едва-едва. А пожалуй, и не помню. Скорее то — фотография ее, любительская: она с коляской детской, в которой, должно быть, я; лицо круглое, веселое, шубка на ней черненькая, верно, под котик, шапочка вязаная с помпоном… Год, нет, два года, как институт окончила нефтяной. А вот что помню отчетливо, из самых первых ощущений, так это — всех ненавидел, — перебил он свое отступление о матери, похоже, куда более болезненное, чем черные дебри последующих детских лет, погружаясь в которые тем не менее сознавал, что выбрался из них, одолел. — Дрался. Постоянно хотел есть и поколотить кого-никого. Выместить… Может быть, чувство неполноценности, которое одолевало? И тем утвердить себя? Заколачивал, если слабее меня. А я сильным был для своего возраста, что, вообще говоря, присуще… то есть, если по совести… — Павел Ревмирович замялся, даже отпрянул было перед тем тягостным, что уже в другом обличье нахлынуло из прошлого и о чем даже тетка в черные ее минуты и то лишь раз-другой вспомнила, и все-таки ринулся в слепящую ту темноту. — По совести, так рос я с основательной задержкой развития. Не буду юлить, дебилом был…

И понесся, словно подброшенный этим словцом, еще и акцентируя разные, прямо скажем, недостойные свои выходки.

— Знаете, как мальчишки дерутся: глаза от страха зажмурят и наскакивают, словно молодые петушки, кулачонками тычут во все стороны. Я — нет: помню удовольствие, даже радость, когда врежу по носу и кровь… Лютая и жалкая злоба горела во мне к ним, благополучным, в чистеньких свитерочках, брючках с заглаженными складочками.

Откуда это — задаю я себе вопрос? Может быть, гены? Помните, у Шварца: «Я не виноват, виноваты гены, тетушка была убийцей». Дед со стороны отца был жестокий человек, сильный, прямой, но и время было жестокое, не признававшее других цветов, кроме красного и белого. Дед крушил буржуев, топил врангелевскую нечисть в Черном море. Заседал в Губчека, с контрой боролся. Перевоспитанием заниматься было некогда. Моя мать, я знаю, восхищалась его бескомпромиссностью, его большими делами, впрочем, только понаслышке, увидеться с ним ей не довелось.