Михаил Миляков - Лавина

— У Жорика с Нахалычем контакт был. — Павел Ревмирович принялся комментировать Жорино возмущение. — Когда актировали, представителем общественности числился, подписывал подряд, что ни попадя.

— Что значит «ни попадя»? Ты знай край, да не заговаривайся, — озлился Жора. — Попадя! Что надо, то и подписывал.

— Склад весной сгорел. Одеяла, постельное белье. В Нальчике потом на базаре этими одеялами торговали.

— Я-то тут при чем? Нужны мне твои одеяла! Что я, в каждой дырявой простыне обязан разбираться?

Павел Ревмирович, ох уж этот Павел Ревмирович, слушал и что-то обмозговывал, подгоняя осколочки, заполняя недостающее хитроумными домыслами так, чтобы непременно составилась искомая картинка. Детальки одна к одной, одна подле другой, поддерживая, оттеняя и дополняя, заиграли, завопили… И словно выплюнул свое неуместное, едва ли не роковое сравнение:

— Биология для тебя как чужая жена, никаких забот, сплошные развлечения!.. — Спохватившись, быстрым голосом про жаргон одесский, который разве что в воспоминаниях да анекдотах сохранился, про Дерибасовскую, про лихих босоногих пацанят, а там… Бывает, на скальном гребне сорвется твой напарник по веревке — прыгай, не размышляя, по другую сторону, пусть отвес, пусть карниз снежный, — так и Паша.

— Я вот что вам скажу, — зазвенел с отчаяния его голос. — Хотим мы того или не хотим, но мы участвуем так или иначе во всем, что происходит. Во всяком деле, плохом или хорошем. И когда молчим, отгораживаемся безразличием — это тоже наше участие, кто-то от этого становится слабее, а чье-то зло крепчает. Мы живем на нашей земле, населенной нашими родственниками и детьми, которые еще не родились…

Острота этой искренности заставляла почувствовать… Стоп! Далее напрашиваются вереницы правильных и даже красивых слов и выражений, настолько основательно заклишированных поколениями ловких говорунов, — да тот же, Павел Ревмирович, хоть и сам, случается, грешит в этом плане, вчера, когда сеанс радиосвязи был, разыграл с Бардошиным спектакль на означенную тему, так что оставим спасительное многоточие. Помимо прочего, чем меньше комментариев авторских, тем лучше, считает Павел Ревмирович. Ему и карты в руки, пусть кричит в полное свое удовольствие.

— Если мы замечаем сор в нашем доме, мы должны взять в руки веник и вымести! Нет ни у кого человеческого права отвернуться, меня, мол, не касается, не в моем углу. Вот это я и хотел сказать, кошки-мышки, а там понимайте, как знаете.

— Ай, да Пашка Кошки-Мышки, какую речу закатил, — восхитился Бардошин. — Вот кому на собраниях выступать, народы к светлому будущему подталкивать.

— На собрании он такое не скажет. — Понимая, что Пашу несколько занесло, Сергей обратился к привычному жанру незлобивого дружеского подшучивания. — Заклюют. Я уж не говорю про «неродившихся детей». Ты каких же имел в виду?

— Ладно тебе, придира! — обрадовался Паша. И вовсе весело, ко всем сразу: — С вами ни о чем серьезном нельзя.

Ветер переменился и теперь задувает сбоку, и, кажется, куда яростнее, чем прежде. Полотнища палатки, хоть и подтягивали некоторое время назад, а все выгибаются пузырем, хлопают; капли конденсата, сорвавшись, обдают лицо. Временами под особенно сильными ударами ветра палатка ходуном ходит. Здесь стена все-таки защищает, что же на гребне либо на самой стене, не хочется и думать. Спасибо Воронову, не расслабился вчера, не поддался на уговоры ночевать где придется. Разве только камней покрупнее, закрепить как следует расчалки, не нашлось. Хорошо, пару крючьев забили, нынче никакие трещины не найти, занесло.

Сергей нет-нет приоткроет полотнище: что снаружи? Снаружи молоко, гор как не было. Стена — несколько метров еще разглядеть можно, выше все тонет в сером, наполненном несущимся снегом месиве. После утренней грозы раз-другой вроде бы светлее становилось, редела облачная пелена вверху, да только едва успели обрадоваться, как снова заволокло.

Ждать у моря погоды, говорят, невеселое занятие. А вот так, в крохотной палатке, где ни повернуться толком, ни встать, да еще ветер воет, стонет, наваливается, того гляди унесет… Знать бы — ну, сутки, двое суток еще. Хоть какая-то определенность. Разучились верить приметам, а они есть. Вчера звезды при начале ночи блистали, переливались, как и вправду на прощанье хотели восхитить и порадовать мир земной, а едва зашло солнце, ветер начался… И вот лежат, разговоры все какие-то напряженные, и когда кончится это сидение, вернее, лежащие, и прекратится ли вообще?

Что-то и впрямь с погодой несусветное. Конечно, в один котел валят что ни попади, но и то сказать, причин для всяческого беспокойства хоть отбавляй. Бураны, заморозки, наводнения совершенно не ко времени, засуха, какие-то нелепые, нелогичные выпады природы.

Неисповедимый российский обычай — выискивать разные несообразности, будто только в осуждении обретается подлинное единство. Паша Кокарекин, благодаря своей журналистской прыти понахватавший того-сего, не скупясь, подкидывает случаи. Послушать их обоих, так и вовсе на ладан дышит наш земной шарик, не сегодня завтра окажемся погребенными под горами мусора и ядовитых отходов. Ультрафиолет, химия, эрозия, коррозия…

Воронов объясняет эти разговоры влиянием на психику затянувшегося ожидания в условиях высокогорья и плохой погоды. Вероятно, можно было бы высчитать любопытные зависимости. Известно, что количество тяжелых заболеваний резко возрастает в такие дни.

— Умер великий Пан, покровитель стад и природы! — восклицает, хороня все иллюзии, Паша Кокарекин.

— Обычные межведомственные перепалки, — охлаждает его Воронов. — Между прочим, легенда о гибели Пана неверна. (Следует вывести Сергея из сосредоточенности на негативном.) Плутарх передал ошибочную версию известного происшествия. Суть в том, что Фамуз, кормчий корабля, плывшего мимо острова, неправильно понял плач и крики. «Фамуз хо панмегас тефнеке». «Фамуз всевеликий умер» — вот что это было, а он понял, как обращение к нему. «Фамуз! Пан великий умер». Случайное совпадение имени бога с именем кормчего-египтянина. Так что жив ваш козлоногий Пан и, будем надеяться, здоров. Хотя он действительно не вечен. Тот же Плутарх утверждает, что Пан рожден от Гермеса и смертной женщины Пенелопы.

— Откуда ты все это взял? — не упустил случая несколько подольститься к начальству Жора Бардошин. — Ты что, греческий изучаешь?

— Да. Меня издавна привлекает культура и история Древней Эллады. Никогда уже потом не повторившаяся гармония духа и плоти. — И, словно устыдившись собственной высокопарности, с головой в спальный мешок. Затих, надо полагать, действительно в объятиях Морфея.