Михаил Миляков - Лавина

Скучно без дела. Спать бы, отсыпаться за прошлое и на будущее. Паша мается, то закроет глаза, то откроет. Записной соня Бардошин, прямо как подменили его. Бывало, чуть минута выдастся, уж где-нибудь прикорнул. Нынче куда там. Таращится, усами шевелит, губу свою почесывает. А то вот еще рюкзаком занялся: перебирает что-то, перекладывает. Из внутреннего кармана извлек пластиковый пакет с документами.

— Ты чего документы-то? — Паша спрашивает. — Здесь гаишников нету, за нарушение правил Воронов и с документами шею намылит.

— Забыл вынуть. Как вернулся из Одессы, сплошной цейтнот.

— Еще бы! Стенгазета! — совершенно невинно восхищается Паша. — Заголовки никого не мог найти написать, если бы не ты, плюнул бы и отстукал на машинке. Высший класс заголовочки изобразил. Я и не знал, что ты заправский каллиграф. А Фрося? Фросю в полон взял… — И словно бы с удивлением подверстывает: — Как тебя хватает?

Бардошин о своих победах предпочитает не распространяться. Раскрыл паспорт, разглядывает фотографию.

— Посмотри, без усов лучше? В позапрошлом году снимался.

Павел Ревмирович берет из Жориных рук паспорт, поднимает повыше, так виднее, рассматривает:

— Вполне пристойный вид, я бы сказал. Однако усы мужчину украшают. — Протянул паспорт, раскрытый на фотографии, Сергею: — Полюбуйся на нашего удальца в безусом варианте. А с губой ты все ж таки темнишь. Никогда не поверю, чтоб такой ловкий мужчина, акробат, скалолаз и прочее, опять же непьющий вроде бы, и поскользнулся на какой-то лестнице, да так, что зубы проволокой стянули, на губе швы. Рассказывай кому еще.

Сергей нехотя подставил руку. Паша опустил паспорт — и мимо. Куда-то между спальных мешков скользнул. Сергей шарил, шарил, что же делать, привстал и нашел. Какой-то листок выпал из паспорта. Сергей посмотрел внимательнее — авиабилет. Машинально пробежал глазами. Адлер — Минводы синими чернилами выведено, и фамилия Жорина. Не веря себе, чувствуя лишь, как внутри словно оборвалось, сказал:

— Ты, оказывается, в Адлере успел побывать. Когда ты успел?

Бардошин молчит. Кажется, целую вечность. Наконец откуда-то издали доносится его голос:

— Был. Заезжал. Или, точнее, залетал. Покупаться в Черном моречке, как Пашка тут распространялся, захотелось.

Воронов с головою в спальном мешке. Паша впился расширенными глазами в Сергея. Сергей читает и перечитывает фамилию, номер рейса, число, цифры какие-то и не может поднять взгляд на Бардошина.

— Будут еще какие вопросы? — с усмешкой говорит Бардошин. — Или я могу получить свой паспорт обратно?

— Да, конечно, — не сразу отвечает Сергей. По-прежнему не поднимая глаз, чтобы не выдать боль, ненависть, брезгливое отвращение, передает паспорт с вложенным в него авиабилетом.

Долгий, нескончаемый день. Вчетвером в маленькой палатке. Отрезанные бурей ото всего света. Злоба, ревность, отвращение клокочут, буйствуют, переплетаясь с ударами бури, вторя им и подхватывая, перенимая их неистовство, беспощадную хватку, их ярость и азарт. Пусть рухнет все кругом. Пусть буря, пусть землетрясение, пусть адский ураган сметут эти скалы, эти горы, обрушат их в бездну, сотрут все живое, всю подлость и предательство… Пусть гром, пусть молния испепелят… превратят в песок, в грязь… Горы! Горы! Прекрасные, великие и чистые горы!..

Но горы оставались недвижны. В краткие минуты затишья туманно вырисовывались их белые, как привидения, стынущие на ветру пики и лишь кое-где не присыпанные, не убеленные снегом гребни. Безразличные, холодные, замкнутые в себе горы. Не желающие очнуться от своего долгого сна, внять отчаянию и жажде мести.

Нескончаемый мучительный день. Медленная лавина времени неслась, погребая под собой весь его мир, но не отдаляя ни на шаг от той утренней минуты. Что-то они делали, о чем-то говорили, обедали без особого размаха, экономя бензин и продукты. Хоть и превосходные рационы с собой, но погода, вернее, непогода…

Убрали обеденное хозяйство. Воронов-аккуратист настоял, чтобы никаких ложек-кружек не валялось; послушно, без видимой охоты разобрали по рюкзакам. До ночи еще порядочно. Ветер рвет, снег, кажется, целыми тоннами бросает в палатку.

Паша, Павел Ревмирович, помаленьку, полегоньку затеял о детстве своем рассказывать, об учительнице. Кто бы мог подумать, многое совсем начистоту, без утаек, без прикрас. А детство выдалось у Паши скверное. Рано узнал нелюбовь и прочие невзгоды. Воронов время от времени подавал реплики. Сергей — когда уже иначе нельзя.

Порядочно Паша Кокарекин в тот вечер наговорил. Даже сердечные его перипетии, которые за семью замками таил, на свет проглянули.

Впрочем, обо всем этом дальше, дальше.

А теперь немного еще о Сергее, о его переживаниях в ту новую, бесконечно тянувшуюся буранную ночь и о его решении.

Сергей раздвинул клапан в спальном мешке, чтобы дышать. Пальцы на руках холодные. Засунул руки под мышки.

«Не думать, ни о чем не думать, спать», — твердил он. Мысли бессвязные, сумбурные, и чем больше прилагал усилий отлепиться, уйти во что-то иное, тем дальше отлетал сон.

Сильно тряхануло палатку. Еще…

«Мало мы крючьев забили, когда устанавливали… с Бардошиным, сорвать может. Встать разве? Всех переворошишь. Только угомонились. Пусть, — отмахнулся он. — Ничего с палаткой не сделается. Здесь, под стеной? А сорвет если… Пусть судьба решает, чему быть и чего не миновать».

Возникало недоуменное чувство, нет, не бессилия своего, но некой предопределенности.. Как если бы все уже было и выйти из этого он не может. Или иначе, все в основном размечено, он, Сергей, как ни пытается привнести что-то свое, на свой страх и риск развить ситуацию — ему сначала позволяют, но независимо от результата все сворачивает на прежнее, а его усилия в трубу. Хуже — сам страдает по их причине. События же развиваются по заранее сделанной разметке, как по крокам.

Ветер стих. Улетел куда-то в ночь, в снежную ночную огромность. Шорох падающего снега. Дыхание… Глухой голос Воронова, О палатке тоже. Сергей не хочет слушать, и голос подчиняется, слабеет. Тонкий посвист ветра и однообразное гудение голосов…

Сергей, его мысли, его переживания как бы в двух одновременно измерениях существуют: одно — это действительность, с ее голосами, снегом, ударами ветра, опасениями и терпением; другое — его внутренняя жизнь, она бурлит и пригасает, снова вспыхивает, разгорается до мучительных взрывов памяти и обрушивает, раз за разом обрушивает в грохоте и вое бури все то же: билет в Адлер, наглые интонации Бардошина и еще раньше угрозы о чем-то рассказать. Спали многочисленные препоны и завесы, которыми Сергей отгораживался, не желая по каким-то своим путаным причинам знать то, что теперь само било в глаза, но еще более видеть этого человека таким, каков он есть. Вот предстал во всем блеске: «Мне так хорошо, плевать на остальное». Ненависть, сдерживаемая и подавляемая и вдруг слепившая ум Сергея, ненависть и помимовольное жадное стремление, он и сам не знает к чему, не отпускают ни на минуту… И только милосердное изнеможение, когда кажется уже, ни воли, ни цели, ни стремлений, дает роздых его сердцу.