Михаил Миляков - Лавина

Мало сказать, вспомнился, — не отпускал ни на час, а тут снова и снова, взрывая стыдом, хуже которого не знал, бился «пустячок» этот в мозгу, в висках, в горле комом застревал. С насмешливой улыбкой, но еще более акцентированным насмешливым превосходством — надо, надо им кое-какую «правдочку» выдать, не о том, так о другом, давно приспело (заодно, может, Сереженька-дружок на наживку польстится, заглотнет):

— Адом нас не испугаешь, на рай мы не претендуем. Мы не из торопливых, но к тридцати годам — степень. Дельно жениться в тридцать пять. В сорок купить дачу, если жена без оной. Пусть мне кто-нибудь скажет, что это плохо! — рассмеялся он каким-то непривычным, жирным смешком.

И, распаляясь больше и больше, не гнушался уже самых парадоксальных мыслей.

— Чем мы плохи? Совсем неплохо делаем свое дело, кстати, и потому, что не превращаем его в фетиш. Вообще не фетишизируем ни идеи, ни людей. Не сотвори себе кумира. Любим прихвастнуть? Фальшивим помалу? Ну и что? Надо себя подавать в лучшем виде. «Тьмы жалких истин нам дороже…»

Опять смешок скользкий и жирный, под которым Сергею чудится, нет — уверен: гадкое что-то зреет.

— Зато в своем кругу мы искренни. И в смысле дела, и в том, что касается любви. Я сейчас хотите? Хотите, открою вам одну веселенькую тайну?

Он приостановился, В голове его четко выстраиваются слова убийственные, сейчас он пригвоздит ими Регину и Сергея. А то все мыслию по древу, вокруг да около. Уставился на этого чудака Сергея, который — словно и впрямь барс перед ним снежный готовится к прыжку — вобрал голову в плечи, а глаза — ха-ха! — испуг в глазах! Явный.

— Спрашивайте меня о чем угодно! — выпалил Жорик, уже испытывая облегчение, — На все отвечу. Честно! Хотите? Ну? Ну?..

Даже ветер куда-то исчез, Только шелест падающего снега о палатку. Сергей из всех Жориных речей уловил, кажется, лишь последний, поразивший своей отчаянностью вызов. С забившимся сердцем ждал он, что дальше. Вопросы самые жгучие вертелись на языке, но гордость и невозможность, немыслимость бросить хотя бы тень на Регину, произнести ее имя не позволили рта открыть. Сергей молчал. Другие тоже ни слова.

— Слишком много людишек развелось, — говорит Жора уже совсем о другом и опускается на спину. — Оттого и плевать на все, и толкотня… — Голос его сел, он прокашлялся. — Ну, да это точно по части Сергея. Ему как-то даже к лицу заниматься вопросами мироздания, — опять снисходительно посмеивается он. — Я человек здравомыслящий, предпочитаю толкаться и получать, что мне надо.

Сергей все еще не пришел в себя. Ничего нет и не может быть ничего, только почему так отвратительно на душе? «Сейчас Воронов за него примется, — останавливает себя Сергей. — Сейчас Воронов разгромит эти пассажи».

Однако Воронов — его последовательность, его стремление не отступать от намеченного берут верх над возможной реакцией: пусть выговорятся, худой мир, верно Сергей заметил, лучше доброй ссоры. Павел Ревмирович помалкивает тоже. Чаще и чаще случалось, что личное его отношение уступало место чисто профессиональной любознательности. Исключение для Паши лишь Сергей: дружба, более того, сердечная влюбленность перешибали любые иные интересы. Но Жора Бардошин, хотя и отстраненно, сгущая, если не утрируя, тем не менее — о себе и своих присных. Не может быть, не должно быть тут Сергея. Так что давай, давай, мысленно понукал его Павел Ревмирович, давай, мастер по сниманию пенок, рассказывай, как-никак срединное звено в науке.

Жора, словно учуял пристальное Пашино внимание, и на него:

— Пашка развел баланду: и Крым ему, видите ли, не Крым, и девушки… А чем еще-то жить? К примеру, у меня что впереди?

И Жора Бардошин, может, оправдаться ему требовалось — что ни говори, каждый в ответе хотя бы перед тем сводом концепций, что приспособил для себя, — Жора Бардошин бодро (ну разве только чуть излишне бодро) начал второй круг своих откровений:

— Корочки кандидатские у меня в кармане, а дальше? За докторскую браться? Да что я, убогий, десяток лет в трубу! Если бы само как-нибудь… Или случай пофортунил. — И оборвал себя: — Времена гениев миновали, теперь кто сумел словчить, тот и наверху. Что, неправильно, гражданин начальник? Ваш опыт об ином говорит? — бросал Жора в наполненный ударами ветра и ответными хлопками крыши полусумрак палатки. И, не ожидая, покуда Воронов или кто там раскачается на ответ, шпарил: — Я, конечно, не отрицаю, встречаются кроманьонцы, которым лишь бы носом в пробирку. Но я-то, братцы, я человек современный, я жить хочу, чтобы, как это…

— «Чтоб мыслить и страдать», — подсказал Воронов.

— О нет! — И с хорошо разыгранным простодушием рубахи-парня, у которого что на уме, то и на языке, выпалил весело: — Не-ет, уж, лучше «срывать цветы удовольствий», уважаемый гражданин начальник. Так-то оно! — Дальше мечтательным тоном: — Был бы у меня пенсион, самый замухрышистый! Или папочка в свое время удосужился бы капитальцем обзавестись да мне в наследство сотенку тысяч оставил… Я уж подумывал спекуляцией заняться. За что ни возьмись — дефицит. Денег у трудящихся навалом. Зашел как-то в «Березку» на улице Горького, что такое — милиция суетится, две какие-то ведьмы в платках цветастых друг в дружку когтями вцепились: кольца, оказывается, бриллиантовые по восемь тысяч выбросили в продажу. Недоучили меня в свое время. Так что, похоже, тянуть мне резину до скончания века в нашем «аппендиксе» среди пробирок, бюкс, колб и прочей стеклотары, высевать разную дрянь да подсчитывать, сколько штучечек окрасилось, сколько нет, еще ловчить с шефом, пробавляться командировками в лучшем случае в Эфиопию к Ёмаё да договорами с винзаводами или птицефабрикой, а те, паразиты, норовят канистрой вина отделаться или десятком петухов; и все ради того, чтобы годам к пятидесяти, когда выпрут очередного завлаба, сесть на его место.

Павлу Ревмировичу все мерещился в Жориковых выкидонцах как бы даже срыв какой, постигший в недавнее время. Вывести его на чистую воду хотелось, и страшно. Все-таки не утерпел Павел Ревмирович, напустив максимум наивности, брякнул:

— Чего ради тогда бросил тренировки и умотал в Одессу?

— Надо же быть в курсе, — огрызнулся Бардошин. — Кое-что по моей теме предполагалось.

Воронов из своего спального мешка:

— Скажи спасибо Сергею, если не его заступничество, взяли бы другого вместо тебя.

— То есть почему Сергею? Сергей просил? — удивился Жора и в свою очередь, хоть и знал уже кое-что: — Кого же это, интересно, прочили вместо меня?

— Неважно кого. Не из нашего лагеря. Михал Михалыч сватал. Сергей ни в какую.

— Ты скажи! Я еще с ним цацкался, — возмутился Бардошин.

— Ты о ком? — не понял Воронов.