Михаил Миляков - Лавина

Завывания ветра нарастают. Потом становятся тише, глохнут. Пропадают вовсе. Внезапно рядом всхлипы и свист, оханье, стоны. Щемяще-тоскливые, томительно-властные. Дернулась палатка. Опять. Будто злой шутник — дерг, дерг за расчалки. Подождет, как там внутри, пробирает? И снова дерг, дерг…

Перестал вроде? Да. С затухающим улюлюканьем понесся прочь. И вот уже, слабый за расстоянием, слышится на разные голоса посвист.

Сергей лежал и старался не думать, гнал мысли о предательстве и чутьем чуял, как приближается беда. Знание, которого не искал, лезло, словно холод, изо всех щелей.

«Постой, постой… Ничего же толком не известно, — сопротивлялся он, страшась того одуряющего чувства безразличия к жене и ко всему, чем жил до сих пор, чувства не только опустошающего, хуже — разъедает душу, оставляя после себя пустыню, на которой не в состоянии пробиться живой росток, — оно кружило близко, подступало, парализуя волю, мышление, когда одно правит — а пропади оно все пропадом, не хочу. Так случилось с кандидатской, случалось и раньше. — Паша по свойственной ему горячности навообразил… (Пытался Сергей обмануть себя и не мог.) Но еще в Москве Бардошин вел себя непозволительным образом. Не хотел замечать за ним и замечал. Не хотел подозрениями унизить Регину, и все-таки… Его отъезд в Одессу… Скоропалительный, нервный. Официальное приглашение, о котором трубил всем и каждому, но не показал даже Воронову».

Гадко, унизительно, бестолково было на душе. Но еще гаже — копаться и выискивать несообразности и несоответствия.

— Да, погодка… — Голос Паши Кокарекина.

Сергей сдвинул «молнию» на спальном мешке, душно и тесно ему, свитер еще зачем-то поддел.

— Ветер ночью к перемене погоды, — сказал как мог безмятежнее Сергей.

Снова отдаленные всхлипы и посвист ветра. То глуше, то сильнее, значительнее. Резче… И пропадают.

Дыхание. Не частое и не такое, как у спящих. Сергей вслушивается.

— А что ветер? Подумаешь! — запоздало и еще оттого с особой кичливой небрежностью заявил Жора Бардошин.

Отодвигая ревность, отвращение, глухую; парализующую неприязнь, заставляя себя произносить обычные, ни к чему не обязывающие слова (заставляя себя, заставляя), как будто все в порядке, самом что ни на есть полном и бесспорном, а если и имеется некоторая напряженность, все равно они здесь все свои и, по расхожему выражению того же Бардошина, когда там, внизу, в лагере, столь успешно, апеллировал к высокому начальству в лице Михал Михалыча, — жизнь готовы положить друг за друга! — таким именно чуть неспокойным, чуть-чуть не всерьез (разве только на самую крохотную малость не всерьез) тоном Сергей Невраев говорит:

— Буран нагонит, придется неделю на месте сидеть да лапу сосать. Сентябрь на носу.

— Очень даже просто, — подхватил Паша. — Обледенеют скалы, еще снежком присыплет. Что неделя — две просидим.

— А прогноз? Воронов же узнавал прогноз.

— Когда он бывает правильным? — саркастически заметил Сергей.

— Прогноз в целом благоприятный, — гудит Воронов из спального мешка.

Паша делает попытку развеселить компанию:

— Хьюстонское бюро погоды в Штатах, казалось бы, точнейшие прогнозы должно давать, метеоспутники у них, компьютеры; а фермерская корова точнее. Устроили официальный подсчет оправдавшихся прогнозов, и буренка победила. Со счетом 19 : 8.

— Откуда у тебя подобные сведения? — Воронов из спального мешка.

— Прессу надо читать, нашу и зарубежную, — парирует Паша.

И опять лишь посвистывания ветра тревожат тишину. Слабеют. Тишина обостряется дыханием товарищей, шорохами. Паша что-то снова зашевелился. Жора Бардошин, он между Вороновым и Пашей, задышал, засопел ровно, уснул. Воронова не слышно. Он как и Регина: никогда не знаешь, спит или бодрствует… На чем ни пытается сосредоточить свои мысли Сергей, оборачивается на то же. И вот уже разные подлые истории лезут в голову, и не на что опереться. Хочет думать о Воронове — и как Регина защищала своего кузена, превознося его порядочность, его стремление соблюсти все правила чести. Перескакивает мыслями на Пашу… Слегка покровительственное отношение к Паше, стремление выгородить бьются, борются в нем и не могут одержать верх (и то сказать, не так уж много знает он о сложной, путаной истории Пашиной любви). Все только в черном цвете, все только жалкая, недостойная игра.

А снаружи, за тонкими палаточными стенками, ветер усиливался, бил, и ударял, и кружил, и дергал палатку, и кажется, самые скалы, на которых они примостились, и весь мир вокруг неслись куда-то в странном, хаотичном, безжалостном стремлении, в котором не было ни смысла, ни цели.

…Или это чудится ему, а на самом деле тяжелое забытье? Мчатся, догоняя, страшные и чем-то неуловимым (он остро ощущает это) нерасторжимо связанные с ним мерзкие чудовища — он боится взглянуть на них и, напрягая силы, чувствуя, как его руки, ноги наливаются непомерной тяжестью, старается вырваться; они, на минуту отступив, меняя облик (он не видит, но с мучительной точностью знает об этом, ибо чудовища эти порождены им, отражение его мыслей, которым он не хочет поддаться и которые исподволь преследуют его), вот подбираются снова, теперь уже со всех сторон забирая его в плотное кольцо, и душат с воем, с улюлюканьем.

В ужасе, с остановившимся сердцем он открывает глаза и понимает, что он в палатке и рядом Паша, как всегда чуть постанывая, неровно дышит во сне. И ветер. Ветер — куда там при начале ночи! Ветер рвет ткань палатки, свищет, воет…

Сергей осторожно, стараясь не разбудить Пашу, отстегнул снизу полотнище, высунулся наружу, кстати котелки забрать и примус, чтобы не сдуло. Бледный краешек луны сиротливо летел в черном небе и пропадал среди сталкивающихся, сокрушающих друг друга светлых и черных туч.

Неужели он ни к чему? Его жизнь, его упрямая неудовлетворенность и редкие крохи удач ничего не значат, не в состоянии ничего изменить, ни на что повлиять? Не нужен. И прежде всего Регине! Сергей лежал, тщетно призывая облегчение, может быть, помощь — чью, он даже не задумывался. Более того, если бы помощь явилась, любая, он в своей гордости отверг бы ее с негодованием, но это было бы потом.

И опять: бороться за Регину? Но как? Отстаивать свое? Но чем? Или же, пусть невозможно, но хотя бы предположить, что сумел смирить негодование и ненависть, сумел обуздать себя, и что же тогда? Радоваться просто тому, что она есть на свете?..

Так час за часом в духоте плотно застегнутой палатки, во мраке, потому что луны давно не стало, в грохоте и вое бури, час за часом в мучающих кошмарами, резких, обрывающихся, как падение, сновидениях до медленного тусклого рассвета, когда повалил снег.