Михаил Миляков - Лавина

Утро хуже не придумаешь. Снег валит. Порывистый, злой ветер утихнет на минуту и словно в отместку с удвоенной, утроенной силой накидывается. В палатке сыро, душно, а приоткроют — сразу снегу наметает. Вокруг белый хаос, вихри ходят, будто живые разъяренные существа в мятущихся одеждах. Неба нет, и ничего нет внизу: белое перекручивающееся ничто.

Но вдруг минута и — чудо! — прорыв вверх. Глубокая яркая синева, края грязно-черных туч вызолочены. Стена — легчайшим крапом проступает рельеф, а так белым-бела. Облачко, лишь немного светлее стены, ластясь, плывет по ней. Даже внизу, если пристально вглядываться, начинаешь различать что-то. Но уже заволакивает, опять ветер, снег, громыханье грома. Молния фосфорическим блеском прорезает белый сумрак, одновременно страшной силы удар… Кажется, рушатся горы и стена вот-вот падет им на головы…

Воронов сильно не в духе. Непогода, несмотря на удовлетворительный прогноз, и, следовательно, задержка, тут еще рация забарахлила, едва связались с КСП; но главное — смутно угадываемое неблагополучие в группе.

Все вроде бы едины в своем стремлении, однако… Не может покуда четко сформулировать свои «однако» Воронов. Нет достаточных данных. Это и успокаивает и озадачивает. Он делает попытку объединить своих спутников, заставить их выговориться, тем более времени свободного хоть отбавляй. Кто с уверенностью скажет, через сколько часов кончится сумасшедшая круговерть и кончится ли сегодня.

Воронов подозревает о грызущих Сергея сомнениях, но по присущему ему взгляду не придает значения; видит, что Паша Кокарекин что-то уж слишком агрессивен, при всяком удобном случае норовит кольнуть Бардошина, а тот спуску ни в чем. Воронов пускается не то чтобы в душевные излияния, такого быть не может, но до некоторой степени в откровенность, с целью разговорить и выяснить, разобраться, что с ними со всеми происходит.

— Когда-то я любил читать о событиях войны, об освоении Арктики, о сильных, героических характерах, которых в народе, коль скоро в них оказывается нужда, сколько угодно, — начинает он под вой и стоны нового шквала. — С удовлетворением убеждался, поддаваясь воле автора и поворотам сюжета, что вспоенная потом и кровью правда и сила духа в конечном итоге берут верх над самым изощренным вероломством. Прошу меня правильно понять: я отнюдь не имею в виду такие сомнительные категории, как всепрощение, частенько прикрывающее попросту лень и безразличие, но еще менее то, чему втайне поклоняется наш Сергей, — стремление, не слишком задумываясь, приносить себя в жертву. Ради чего или во имя чего — сие, как неоднократно убеждался, для него вопрос десятый. Какие-то давно отошедшие в небытие представления о так называемом благородстве. Иллюзии, благодаря которым кажется, будто сохраняешь лицо.

Он хотел взглянуть на Сергея, но увидел лишь Жору Бардошина, который с явным удовольствием скреб зудевший рубец на губе, и поспешил дальше:

— Время было пронизано особым победным светом, большими делами. Между нашим миропониманием, нашими вкусами и взглядами и чужими существовала четкая демаркационная линия. Верили свято в идеи, которые исповедовали. Все было ясно, не о чем особенно раздумывать, так по крайней мере мне представляется. Многое с тех пор произошло. Многое пришлось узнать.

— Ты даешь! — засмеялся Бардошин. — Профессор-то наш разговорился!..

— Возможно, и вправду характеры рождают идеи… — отвечая на какие-то свои вопросы, разве что не очень к месту, заметил Сергей.

Паша заворочался, забеспокоился. Не зная, что сказать, чувствуя только, что сказать необходимо, брякнул:

— Чувства — предтечи идей. У Ключевского вроде есть такое. — И дальше, пусть нескладно, пусть из другой оперы: — Учительница моя говорила: встретишь хорошего человека — и будет тебе хорошо, встретишь плохого — и будет плохо.

Бардошин презрительно:

— Как просто!

Сергей, все еще ведя свой внутренний спор:

— Пытаемся что-то доказать друг другу, в чем-то разуверить… Не лучше ли прежде всего мир. Пусть худой мир…

— На всепрощении далеко не уедешь. Воронов точно высказался, — насмешливо перебил Бардошин. — Одолеть… Настоять на своем… А после диктовать условия! — Начал опять скрести рубец на губе и лишь усилием воли прекратил это занятие. Рубец страшно зудел. Не хотелось с Сергеем в открытую дальше, на Кокарекина перекинулся: — Пашка женское воспитание получил и мямлит. Сам признавался, в детстве у тетки жил. После учительница шефство взяла. Насквозь женская психология. А я… Меня улица да дружки-приятели детдомовские на жизнь натаскивали. Ясно? Иной раз руки так и чешутся морду набить… Терпи! Помню, подрядился я с бичами в порту работать в Казани на каникулах студенческих. Полезная, между прочим, школа. Бригадир наш и обсчитал меня раз и другой. Терпи… учил меня один, крупным деятелем сделался, по полгода в капстранах, «Волга» двадцать четвертая и прочее. Нынешней весной опять за бугор намылился и меня предлагал устроить на определенных условиях, вполне кстати приемлемых, да я, дурачок, стеночку эту нашу предпочел, отказался. Терпи, говорил. Затаить боль и жажду мести, сжать, спрессовать их, чтобы и заметить никто не мог, — смаковал Жорик каждое слово. — Дождаться момента — а момент подходящий явится всенепременно, — и отомстить. Страшно! Потом прийти домой, затвориться в своей комнате и, не спеша, с чувством выпить бутылку «Киндзмараули».

Он смеется. Паша как-то странно сопит, Воронов — никакой реакции. Шокирован, кажется, один Сергей. Сергей понимает, тирада Бардошина некоторым образом направлена против него, и чувствует себя обязанным ответить. Он и отвечает, не слишком внятно излагая общеизвестные истины. Павел Ревмирович веселым словцом, прибауткой ухитряется придать им больше легкости и остроты тоже.

Жора Бардошин испытывает явное превосходство. Уверенность — великое дело. Непросто было ее восстановить. Но даже вид Сергея как нельзя лучше действует в этом направлении, еще бы: растерян, понур.

Опять же Фро! Черт подери, неплохо поднимает тонус какая-никакая, а победа, размышляет Бардошин, пощипывая усы, заставляя себя не трогать рубец. Как спелое яблочко, в руки далась. То есть пообещал… Так ведь… метод.

— Время наше — только не спи, мужичок, да нюни не распускай. А еще не рассчитывай, что кто-то тебе в рот кусок сунет послаще. Оно и правильнее: самому. А эти ваши высокие слова?.. Еще память… — Жора подобрался, будто и в самом деле барс перед прыжком или как если бы снова ощутил удар в лицо. — Я, конечно, повторяюсь, да вспомнился пустячок один. Если и нужна память, так чтобы не оставить безнаказанными тех, кто нас унизил, кто заставил страдать.