Аркадий Минчковский - В наши дни

— Это неофициальное сообщение, товарищи, подождем радио.

Возле дома, где находился штаб, встретил меня мой тогдашний сосед пан Новак, к которому меньше всего подходило слово «пан». Невысокий ухоженный старичок, пенсионер-столяр, ничего не скопивший за всю свою трудовую жизнь, обычно он, деликатно постучавшись, приходил ко мне по вечерам, пил пиво, жаловался на ревматизм и ругательски поносил Гитлера.

— Ах, собака, ах, собака! — расстраивался пан Новак и стучал по столу жилистым кулаком.

Потом за ним приходила жена, строгая, еще нестарая женщина, и, извинившись за мужа, уводила домой разошедшегося столяра. На прощание пан Новак снимал и надевал поношенную шляпу, кланялся и благодарил:

— Вельми, вельми дякую…

В тот день он, едва ли не танцуя на своих ревматических ногах, встретил меня у нашего дома.

— Ура, пан капитан, конец войны!

Пришлось разочаровать и соседа. Пан Новак все понял, сперва было даже немного расстроился, но потом заявил:

— Правильно. Нужно верить Москве. Я верю только Москве!

А Москва о конце войны ничего не говорила. В одиннадцать тридцать по московскому времени, как всегда, передавали известия. Сначала сводка, потом сообщения по Советскому Союзу. Мы молча разошлись из штаба по своим квартирам. Никаких сообщений об окончании войны и капитуляции немцев.

Не было сообщений о том и на следующий день — восьмого. Война в Чехословакии продолжалась. Меня вызвали для получения нового приказа в штаб бригады, располагавшийся севернее Братиславы. В окнах домиков, где разместились отделы, были выставлены приемники.

— С утра ждем сообщений из Москвы. Ничего нет, — говорили штабные.

Домой в Братиславу я вернулся поздно. И опять около полуночи, собравшись у приемника, мы напряженно вслушивались в голос Москвы, ожидая счастливой вести. И снова ее не услышали. Хорошо знакомый голос диктора называл немецкие города и чешские местечки. Перечислял трофеи наших войск и номера разбитых немецких полков — война еще шла рядом с Братиславой.

И наши саперы дрались, сопровождая пехоту, и каждый день, вместе со сведениями о продвижении вперед, в штаб доставлялась сводка о потерях, об убитых и раненых.

Ночью меня разбудил настойчивый звонок. Привычный к неожиданным подъемам, я набросил китель и пошел отворять дверь. За ней стоял наш помпотех старший лейтенант Бучин, из-за его широкой спины выглядывали двое штабных писарей. Круглое лицо техника, возбужденное и раскрасневшееся, сияло счастьем. Большой, нескладный, он ввалился в переднюю с бутылками шампанского, которые, как дрова, держал в охапке.

— Капитан, капитан, — гремел Бучин. — Кончилась война, все!.. Сейчас Сталин по радио… Завтра праздник, то есть уже сегодня… Ура!

Грохнув бутылки на стол, он обнял меня своими могучими руками.

— Отметим, командир!.. Выпьем. Ведь такое дело… Победа!..

Писари уже откупоривали бутылки. Летела на пол серебряная фольга. Небольшая буржуазная квартира, хозяева которой выехали из города, опасаясь бомбежки, огласилась коротким залпом пробок открываемого шампанского. Оно успело согреться и потому пенилось, как пиво.

— Кончилась война, все-таки кончилась… — проговорил Бучин.

Глаза техника, считавшегося у нас человеком сдержанным, блестели. Внезапно он умолк. Наверно, думал о далеком Ярославле, где до войны работал на автозаводе, и об оставленном там шестилетием сыне.

— Кончилась! — еще раз повторил техник, и я увидел, как по его лицу со шрамом под глазом быстро пробежали две слезы.

Мы подняли бокалы. За что пить?.. Прежде, если случалось, пили за победу… за окончание войны… за то, чтобы остаться в строю до конца ее… А теперь за что?.. Да, свершилось. То, что где-нибудь в далеком Калаче или Новочеркасске два с лишним года назад было заманчивой мечтой, почти шуткой: «Встретимся в Берлине…», «В шесть часов вечера после войны…», «После войны разберемся…» — сделалось явью.

Кажется, мы еще тогда не поднимали стаканов за мир, хоть он и пришел в ту ночь. Нам было слишком трудно его ощутить. Сколько помню, мы со звоном сдвинули стопки и молча их осушили.

А потом пришло утро победы. Первый ее день. Ко-мне явился сияющий пан Новак. Он принес на тарелке испеченный его женой круглый торт. Пан Новак снял салфетку. На торте какой-то помадкой была сделана надпись: «Виктория». Трудно было понять, из каких запасов умудрилась приготовить этот торт жена столяра.

В квартиру, в наше расположение, в штаб шли и шли люди. Соседи по дому, по улице приходили улыбающиеся, по-праздничному одетые. Из штаба фронта приехали в гости подтянутые, жаждущие повеселиться майоры. Явился и Бучин в сапогах, начищенных до зеркального блеска.

Окна были раскрыты настежь. За ними благоухала братиславская весна 1945 года. Запах цветущих каштанов с тех пор я воспринимаю как дыхание наступившего на земле мира. Кажется, в то утро не было окна в широком обсаженном деревьями дворе, откуда бы не лилась музыка. Далекая и близкая Москва беспрерывно передавала песни и боевые марши. Хотя мы уже не раз слышали победный приказ Верховного Главнокомандующего, но все это было словно удивительным сном, и хотелось слушать еще и еще. По-особенному торжественно звучал в тот день голос диктора Юрия Левитана, кому за военные эти годы приходилось передавать и горькие вести о потерях родных городов, и всколыхнувшие всю страну сообщения о начавшемся наступлении, и сводки о разгроме врага, и вот теперь, в великий день, известие об окончательной победе над врагом.

Около двенадцати часов дня кто-то стал крутить ручки приемника, хотелось знать, что передают другие станции. И вдруг смолк вихрь веселых мотивов, в приемнике послышался взволнованный мужской голос:

«…Говорит Прага!.. Говорит Прага!..»

Диктор вел передачу на русском языке, но делал неправильные ударения во многих словах. «Русские летчики!.. Русские летчики! — слышалось из приемника. — Немцы в течение часа бомбардировали жилые районы Праги, убивая детей и женщин… Эти налеты повторяются! Русские летчики, пошлите ваши самолеты на Прагу. Отгоните немцев. Помогите нам… На улицах Праги идет бой!.. Командир города Праги!»

Этот страстный призыв, произнесенный три раза, словно пригасил солнечные блики на стенах квартиры. Радость была омрачена. Прага еще сражалась. На ее улицах лилась кровь. Обезумевшие гитлеровцы мстили чехам.

Тем временем Братислава ликовала. С Бучиным и офицерами нашей части мы весь день бродили по бурлящему радостью городу. Чуть ли не на каждом шагу нас пытались качать. В части был фотограф, он снимал взбудораженный город и нас на его улицах и аллеях парка. Мне повезло. В моих архивах сохранилась фотолетопись последнего года войны на юге нашего фронта: Румыния, Венгрия, Чехословакия… И вот День Победы.