Аркадий Минчковский - В наши дни

За несколько дней до того, как мы пришли сюда, на самую высокую точку над городом, 9 мая мы сидели в номере на третьем этаже отеля «Девин». Был удивительно теплый, тихий и звездный вечер. Движение машин по набережной Дуная, куда выходило широко распахнутое окно номера, в эти часы было закрыто. У гранитного парапета реки собрались празднично одетые братиславцы. Их было множество. В большинстве своем — молодые люди. Гулявшие были веселы и шумливы. Они заполняли набережную на всем видимом из окна ее протяжении.

К нам, гостям Братиславы, пришли редакторы и переводчики из «Млада лета» и из издательства «Обзор». Разговор касался сегодняшних дел. Говорили о писательских делах, о новых книгах, о том, что из напечатанного у нас за последнее время может заинтересовать словацкие издательства. Я сидел спиной к окну, когда звук словно взорвавшегося на улице снаряда заставил меня вздрогнуть. Лишь секунду спустя догадался, что это первый залп салюта в ознаменование Дня Победы. Все, кто был в комнате, поднялись и подошли к окну. Гремел многократный салют. Необычно для нас, ленинградцев, он гремел в густой тьме вечера. Лишь где-то вдали, слева, за рощей Петржалки, сполохом освещалось небо, а затем доносился звук выстрелов. Невидимые орудия били долго и, как-то казалось, не очень празднично. Мне уже наскучило считать количество залпов. Но вот и прогремел последний из них. И тут, через несколько секунд, начался фейерверк, но какой!.. Взрываясь в поднебесье черного купола, на город обрушивались тысячи цветных звезд. Все новые и новые, один ослепительнее и пышнее другого, возникали вверху огненные букеты и медленно опускались к реке, удваивающей цветистый карнавал неба. Тысячи находящихся на набережной горожан громко аплодировали и кричали всякий раз, когда в небе рассыпался очередной звездный букет. Но вот стали затухать последние летящие к реке звездочки, и в ту же минуту от перил нового моста-гиганта в Дунай многометровой шириной обрушился огненный каскад. Будто раскаленная лава, лилась ярко-красная лента, и откуда-то из черноты неба на набережную начали опускаться маленькие прозрачные парашютики. Не только мальчишки, но и взрослые бежали за ними. Под нашим окном на набережной шла живая веселая игра.

Да, это был счастливый праздник, такой же торжественный, как у нас, на берегу еще холодной Невы. Здесь так же, как и у меня дома, ликовали тысячи и тысячи счастливых людей. Только у нас залпы орудий совпадают с взметающимся в небо фейерверком, и потому кажется, что орудия стреляют мирными, цветными огнями.

Позже, в уже утихшей Братиславе, я из окна своего номера увидел в небе лучи прожекторов, всю ночь освещавших в эти дни памятник Славин — братскую могилу освободителей Братиславы, и долго не мог оторвать взгляд от этого, словно парящего над городом, светового облака.

Братислава — Ленинград

1976

Мы покидали Вятку.

Поздней осенью теперь уже столь далекого года с мамой, нянькой Агафоновной и тремя братьями я ждал поезда со стороны Перми.

Поезда проходили Вятку-1 ночью, почти всегда опаздывали, и ждать их надо было подолгу.

Обложенные тюками, портпледами и громоздкими корзинами с замками на железных петлях, мы сидели на твердых, с высоченными спинками деревянных скамьях и ждали, когда пробьет станционный колокол, извещающий о том, что поезд прибыл.

Вокзал освещался тускло, хотя на стенах и горели лампионы, уже давно переоборудованные в электрические. За окнами городской стороны, в свете немногих фонарей, виднелась привокзальная площадь. На козлах-пролеток сутулились извозчики, ожидающие ночных пассажиров.

Город на горе, вдали от станции, обнаруживал себя слабыми огнями улиц да желтыми точками еще не погашенных окон, будто повисших во тьме ночи между землей и небом.

После долгого ожидания наконец сели в вагон. Трижды ударил колокол, и желтые окна вокзала, дернувшись, поплыли в туманном стекле темного жесткого купе. Вместе с боковыми местами оно было целиком занято нашей семьей.

— Поехали, — сказала Агафоновна. Вздохнула и перекрестилась. Так же, как и я, она никогда до сих пор дальше Вятки не ездила.

Я лежал на верхней полке вагона — уже спящего, храпящего на все лады, скрипящего, покачивающегося и монотонно выстукивающего на стыках рельсов свою бесконечную колесную песню.

Не спалось. Протерев ладонью немытое, запотевшее стекло, я смотрел на убегавшие огоньки города, в котором, как думалось мне, знал все.

Вятка навсегда уходила в прошлое. Грусти не было. Что такое город детства, я не знал. Я и понятия не имел о том, как будет мне потом дорог город, где я впервые увидел синий простор бесконечно разлившейся весной реки, где услышал первый гудок парохода и где однажды ощутил аромат расцветшего в палисаднике куста сирени. Не знал, что годы и десятилетия будет помниться морозная зима, растаявший снег в валенках и первый класс в школе, где еще стояли, наверное с полвека не сдвигаемые с места, кафедры прежней гимназии, а на стене висел перевитый красными и черными лентами небольшой печатный портрет Ленина.

Поезд подошел к Котельничу, и вскоре перед моими глазами поплыла величественная белая лестница. Широко раскинувшись, она поднималась к окнам вокзала. Яркий свет падал на ступени, которые мраморно розовели отраженными огнями.

Это было последним удивительным видением вятской земли. Вскоре за окном уже не стало ничего, кроме мути непроглядной осенней ночи. Мной завладели неясные, влекущие мечты о будущем. Мы ехали в загадочный для меня далекий город на другой, незнакомой реке. Там ждал нас отец, уже снявший квартиру в пригороде.

Прошло немало лет. Задумчивый в своей увядающей красе Павловск, хмурый и прекрасный Ленинград, четыре года войны, памяти о которых хватило на всю жизнь. Потом снова Ленинград, сперва израненный и угрюмый, а затем — словно умытый, зазеленевший листвой на улицах, где прежде ее не было, и помолодевший. Только через тридцать лет после той мглистой ночи за окнами вагона я снова ехал в Киров, как уже давно называлась привычная для меня старая Вятка.

Скорый поезд, мерно постукивая, шел в сторону детства. С каким нетерпением я ждал встречи с белой лестницей! Ну вот наконец и Котельнич! Но что это?.. Мраморная красавица оказалась деревянной лестницей в два марша, ступеней в двадцать. Вовсе не такая широкая, как запомнилась, была она серой от времени, с перилами — крест-накрест сбитыми перекладинами. Выглядела совсем обыденно, да ни на что иное и не претендовала кроме того, что служила подъемом к скромному, возвышавшемуся над платформой вокзалу.