Аркадий Минчковский - В наши дни

— Не разобрал толком названия, — ответил Аркадий Павлович. — А куда нас везут, не имею понятия.

— И вы, значит, не знаете…

Он объяснил, что прибыл сюда на площадке.

— Простыли поди? Ночь-то холодная.

— Померз, конечно. Теперь ничего.

— Идите погрейтесь, — позвала девушка. — По инструкции, к нам не положено, но что уж тут…

Она не только пустила его в вагон, но еще предложила кружку негорячего слабенького чая.

Аркадий Павлович увидел полки, на которых, аккуратно разложенные, теснились холщовые пакеты с почтовой корреспонденцией и запечатанные сургучом мешки.

Поймав его взгляд, хозяйка служебного вагона вздохнула.

— Одна я. Напарница осталась. Сказала — догонит. Не знаю… Почты у нас вон, полный вагон… Адресов только тех уже нету. Теперь куда ж все?.. — Помолчав, добавила: — И вы, вижу, мыкаетесь.

Была она простой и застенчивой, с волосами, по-провинциальному расчесанными на пробор и собранными на затылке узлом. Узнав, что ее случайный спутник — ленинградец, обрадовалась, сказала:

— Мама моя там была. Говорила — люди вежливые, все тебе объясняют… И письма из Ленинграда всегда ладненькие. Марочки наклеены аккуратно. Доплатных не бывает.

— Да что вы, — улыбнулся Аркадий Павлович, приняв слова девушки как любезность в свой адрес и подумав о том, что вот уже сколько дней он не улыбался.

От девушки, которую звали Татьяной, он узнал, что городу, из которого они выехали ночью, грозило окружение и был приказ — немедленно вывезти на юг все что возможно.

Теперь он догадался, почему удивились в Ленинграде, услышав, откуда он говорит. Выходило, они там знали о положении на фронте больше, чем он! И вдруг со всей ясностью понял, что ждет Ленинград, если из него выезжают театры. Он допил чай и поставил кружку, молчал, не потревоженный девушкой. Потом неожиданно для нее проговорил вслух то, что думал:

— Нет, в Ленинграде им не бывать. Не может этого быть. Да, не может!

К утру следующего дня театральный груз окончательно застрял в дальнем тупике одного из городов на юге российской земли. Почтовый вагон с симпатичной Таней увезли. Вероятности в ближайшее время двинуться к Москве было мало. Положение осложнялось еще и тем, что деньги, вырученные от продажи пальто, кончились. Он оказался с мятой трешкой в кармане.

Кольцо!.. Мысль о нем уже приходила в голову как выход на крайний случай. Лидуша, как всегда, настояла, чтобы он надел, когда уезжал… Защитный талисман!.. Вот оно и выручит его в трудную минуту. Лида?! Нет, она не бросит упрека. Она поймет его… Всегда понимала.

Вряд ли тут еще существовали ломбард или магазин скупки драгоценностей, но базар… В каком южном городе не найдется базара, где можно продать золотую вещь?!

Расспросив на станции, где находится толкучка, Аркадий Павлович отправился в город.

Поразительно, как быстро здесь возник черный рынок. Повидавший на своем веку базары, где мешок муки меняли на катушку ниток, он сразу же узнал бесцеремонный лик рынка военных лет. Чем только тут не торговали! Подержанным мужским пиджаком и новыми, наверно украденными, кирзовыми сапогами. Лаковыми, ставшими ненужными туфлями и очень кому-то необходимым детским одеяльцем. Торговля шла азартно, нервно. Все куда-то спешили, торопили друг друга. Предлагался и обмен. В толпе, расталкивая других, шныряла приметная толстуха — явная спекулянтка. Перед Аркадием Павловичем ожила картина давней петроградской барахолки, где вот такие, как эта, с серьгами в ушах, скупали у «бывших» за бесценок фамильные бокалы и муфты из шиншиллей. Быстрая, языкастая, она хватала, мяла в пальцах все, что попадалось под руку. Прикидывала на себя цветастую шаль и слушала ход часов у продававшего их старика. Тут же, не торгуясь, забирала у женщины хрустальную сухарницу и совала ее в свою невесть чем набитую большую сумку. Пальцы скупщицы отсчитывали замусоленные пятерки, а глаза шныряли по толпе, выискивая, что еще стоит взять. Подумалось — спешит превратить деньги в вещи. Он припомнил — на одной из станций, что осталась позади, командир из запасников покупал сало. Пока военный вынимал из кармана гимнастерки бумажные рубли, торговка, глядя на его неказистый чемодан, спросила: «Может, у вас полотенечко чи маечка есть?.. Деньги-то шо? Хиба немец бере их?..» Он тогда отошел в сторону, заметив, как краска стыда залила лицо командира. То, что видел Аркадий Павлович сейчас, было постыдным, неприкрыто оскорбительным. И все же подумал, что спекулянтка была как раз той, кому можно продать кольцо. Он уже было собрался ее окликнуть, когда из толпы вынырнул человек в светлом пиджаке и кепочке, с шиком надетой набок.

— Аркаша!.. Аркадий Павлович!.. Ну, феерия! Каким здесь макаром?

— Гришка?!

— Он самый — пан Белохвостиков.

Да, это действительно был он, знакомый еще с давних нэповских лет, человек без возраста — Гришка Белохвостиков, почему-то любивший себя называть паном. В среде театральных администраторов, дружных между собой, дельных и обязательных, Гришку не ставили ни в грош, но он, будто не замечая того, держался со всеми запанибрата, всегда готовый угодить людям, имеющим вес, чтобы потом у них что-то урвать. Именно таким он считал и Аркадия Павловича, называя его Корифеем. Бывал Гришка нечист на руку. На время куда-то исчезал, а потом снова появлялся на виду — говорили, промышлял «левыми» концертами в клубах с участием кинознаменитостей. Он был из тех, что выбираются из любого омута и, отряхнувшись, делают вид, что грелись на солнышке.

Теперь Гришка Белохвостиков, неуместно сияющий, улыбающийся так, словно встретились они в курортный месяц на пятачке в Кисловодске, жал руку Аркадию Павловичу, который готов был приписать эту встречу своему прославленному везению. Еще бы! У Гришки, наверное, есть знакомство и на железной дороге. Да и с кольцом, пожалуй, удастся повременить. А Белохвостиков меж тем, с любопытством оглядывая его, спрашивал:

— Что это с тобой, Аркадий Палыч?.. Увидел, думаю, ты — не ты, Корифей?..

— Я, да. — Аркадий Павлович не помнил того, чтобы Гришка прежде называл его на ты, но до того ли… Стараясь быть кратким, он рассказал Белохвостикову обо всех мытарствах в попытке пробиться домой. Гришка слушал, делал большие глаза, качал головой и сочувственно прицокивал. Но когда одиссея с пульманами подошла к концу, снисходительно улыбнувшись, сказал:

— Ах, Палыч, а я тебя за самого мудрого держал… Куда ты, бедолага, с этим хозяйством укатишь?.. Или не понимаешь — один день, два и — здрасте! — будут тут. А нет — все равно тебя догонят… Это же сила какая!.. Страшно вообразить. Ленинград уже, слышно, отрезан… Пока мы тут с тобой, они, может, уже в Саду отдыха под вальсы Штрауса… И до Москвы допрут. Вероятная реальность… — Он притворно вздохнул, — Сочувствую тебе, славный ты мой.