Аркадий Минчковский - В наши дни

— Все помню, — приостановил он ненужность дальнейших объяснений и протянул руку. — И письмо помню.

От него не ускользнуло, какой радостью блеснули иконописные глаза парнишки. Пожав протянутую артистом руку, он, не отпуская ее, повернулся к ребятам, как бы говоря: «Вот видите, ничего не наврал…»

— Бригада наша, — продолжал он уже торопливо. — Не все тут. Двух нету. Егоровцы мы. Вагоны делаем… Это Коля, наш бригадир слесарей-сборщиков.

Отпустив руку артиста, Саня подтащил к нему парня немного выше себя и чуть постарше, на вид очень серьезного, который без улыбки, с чувством пожал руку артисту и представился:

— Захаренко. Поммастера.

— Выходной у нас сегодня, — объяснил Саня. — На заводе на вас билеты продавали, я и купил на всех, а то в кино все не то. Тут — живой, рядом, как дома.

Наступила неловкая пауза. Мой знакомый понимал, что настало время что-то сказать ему, и, не найдя ничего лучшего, спросил:

— Как же дела-то теперь?

Но это, видимо, и было как раз то, что требовалось.

— Нормально теперь, — словно докладывая, выпалил паренек. — Работаю. Пятый разряд, премии… Вот спросите у бригадира.

Тот, снова без улыбки, кивнул головой, что должно было подтверждать, что старый знакомый артиста работает нормально.

— А с матерью как? — спросил мой друг, мучительно соображая, что еще можно спросить, чтобы не поставить парня в трудное положение.

— И с матерью вроде порядок. — Он чуточку помолчал и резко добавил: — А с тем — все! Это точно. Точка. Навсегда! — провел себя по горлу ладонью, словно отрезал.

Понимали все — настало время расставаться. Как-то надо было кончать разговор, и стоящий в гриме перед ребятами исполнитель главной роли сказал:

— Запиши телефон, Саня. Как-нибудь позвони. Расскажешь, как живешь.

Саня торопливо вытащил из кармана блокнот в клеточку и записал номер продиктованного ему телефона. Но по тому, как он это делал, было понятно, что звонить артисту совсем не собирается и чертит цифры на листке лишь для того, чтобы закончить встречу.

Попрощались все за руку и стояли в проходной, пока за стеклянными дверьми еще был виден уходящий артист.

Он поднялся к себе наверх, чтобы поскорей разгримироваться и, переодевшись, поспешить домой, где его ждала с обедом Мария Михайловна.

Но это было еще не все.

Когда артист покидал театр, чтобы к вечеру вернуться и повторить роль, его остановила вахтерша.

— Просили вам передать, — сказала она, назвав артиста по имени и отчеству.

— Мне? Что еще такое? — удивился он, принимая из рук женщины какую-то тяжелую, завернутую в бумагу и перевязанную шнурком коробку удлиненной формы.

Не сдержав любопытства, артист тут же развернул пакет и вынул из упаковки вазу, замысловато отлитую из цветного стекла.

— Чехословацкая, — залюбовавшись, проговорила вахтерша. — Хорошая. Рублей пятьдесят стоит, а то теперь и все восемьдесят… Вот это да! Ребята, поклонники, скажите пожалуйста, а?!

— Пятьдесят, а может быть, и восемьдесят… — проговорил артист, думая совсем о другом. На дне вазы лежала записка, снова на листке из того же блокнота.

«Оставляю, потому что знаю — так вам не отдашь. Если не возьмете — лучше тюкните вдребезги. Мой долг и память. Не серчайте. Навсегда. Саня».

Неловко захватив коробку и попросив вахтершу прибрать обертку, артист вышел на улицу.

Вызванное к театру такси везло его домой. Он сел сзади водителя и, откинувшись на спинку сиденья, думал о том, что одолевающие его порой мысли, что сделано очень мало, хотя лучший для художника возраст давно миновал, отступают, когда происходит такое, как сегодня после утренника.

И еще, улыбнувшись, подумал о том, что придется во всем признаться жене и что вряд ли она станет долго сердиться и упрекать его в простодушии, к которому привыкла. К тому же она любила хорошие вещи и в особенности питала слабость к стеклу — и тут каким-то образом Саня догадался, чем он может возместить Марии Михайловне нанесенный им несколько лет назад моральный, да и материальный ущерб. И артист рассмеялся, решив, что из всего этого, если поработать, может получиться добрая и смешная комедия.

Он так и не написал ни рассказа, ни сценария, и теперь уже никогда их не напишет. И вот я, которому он с большим юмором, окрашенным его сценическим талантом, как-то поведал всю эту историю, решился теперь, как смог, ее рассказать, ничего, по возможности, не упустив и ничего от себя не прибавив.

Уж не помню, зачем мне понадобилось побывать в этом прежде столь знакомом квартале. Несколько лет не сходил я на остановке на углу около вокзальной площади, где когда-то бывал ежедневно. Я доехал до нее на сияющем зеркальностью стекол новеньком троллейбусе.

Залитая солнцем левая сторона Невского, несмотря на рабочий час, была заполнена так, что казалось — по ней в двух направлениях двигалась колонна демонстрантов. В троллейбусе же на редкость свободно.

Я прошел к выходу и встал, глядя вперед через кабину водителя. Там спиной ко мне сидела молоденькая девушка с длинными, прямыми, почти до пояса, лимонными волосами. Девушка вела троллейбус с такой завидной легкостью, что казалось — делать это ей не труднее, чем музыканту пробегать пальцами по клавишам пианино. На ней была надета куртка под замшу, шея повязана легким шарфиком. Стройные мальчишеские ноги обтягивали охристые брюки, из-под которых выглядывали тупоносые сапожки. Ногами она нажимала на педали тормоза и хода, и это прибавляло сходства с пианисткой. Она могла бы быть кем угодно, эта водительница: киноактрисой, продавщицей из парфюмерного магазина, гидом «Интуриста» или студенткой филологического факультета.

Троллейбус плавно подкатил к широкому тротуару и остановился. Девушка отворила двери для меня одного. При этом, встряхнув желтой гривой, она повернула голову в мою сторону.

— Всего хорошего, — сказал я, выходя из троллейбуса и воспользовавшись тем, что дверца в кабину была до конца раздвинута. Хозяйка вагона ответила легким кивком, однако без ожидаемой ответной улыбки, а просто и непринужденно. Двери вагона вздохнули и затворились за моей спиной.

И вот я попал на улицу, по которой ходил еще в шинели с дырочками для крепления погон на плечах и в шапке с темными очертаниями снятой звездочки. Это было в первый послевоенный год. В тот год, когда фанера в окнах чернела привычнее стекол, а на рынках из-под полы продавали ворованных кошек. Кошки в Ленинграде были редки, как нынче борзые псы.